ПУТЕШЕСТВИЕ В АРХИВНЫЙ ЗАСТЕНОК
Автор этих строк еще с аспирантских лет интересовался, в числе прочих сюжетов, историей российской цензуры. Поначалу все, от кого это зависело, относились к этой теме довольно спокойно, тем более что речь шла о «проклятой царской» цензуре. В шестидесятые годы удалось мне даже написать и защитить диссертацию на весьма экзотическую тему, касающуюся провинциальной цензуры восемнадцатого века. И в дальнейшем статьи по этому предмету печатались свободно, пока, в начале семидесятых годов, ситуация резко не изменилась. Я и мои коллеги, занимавшиеся подобной тематикой, стали вдруг получать невразумительно звучащие отказы из редакций журналов и издательств. Моя добрая приятельница, работавшая редактором одного из журналов, где прежде печатались мои статьи, на мой недоумевающий вопрос: «В чём же причина такого резкого охлаждения к историко-цензурной теме?» — загадочно ответила: «На твою последнюю статью велено посмотреть сквозь призму чехословацких событий». — «Да в жизни я ничего не писал о Чехословакии!» — «Наивный ты человек! А ты подумай…» Ага, подумал я, «пражская весна» 1968 года началась действительно в результате резкого ослабления цензурного контроля, а закончилась советскими танками… Кстати, позднее стала известна такая примечательная история. Рассказывают (возможно, это апокриф, хотя и очень характерный), что как раз в это время группа советских писателей обратилась к главному партийному идеологу М. А. Суслову с жалобой на засилье главлитовских чиновников, своими мелочными придирками мешающих им «творить». Суслов ответил им: «В Праге отменили цензуру, и мы вынуждены были ввести туда танки. Если мы отменим цензуру, кто будет вводить танки в Москву?»
Как мне тогда же стало известно, руководители издательств и журналов получили негласное распоряжение Главлита: как можно меньше касаться такой скользкой темы, как цензура, хотя бы и в применении к далёкому прошлому (даже зарубежной), а ещё лучше — вообще о существовании такого института ничего не говорить. Нет у нас цензуры… да и не было. Что ж, это более или менее понятно: идеологические надсмотрщики, отлично информированные о российском искусстве чтения между строк, всегда опасались появления у читателей «неконтролируемых ассоциаций».
Но вот грянула милостиво дарованная свыше «гласность»… Главлит и его местные инстанции, до последнего вздоха боровшиеся за свои прерогативы, всё-таки вынуждены были ослабить цензурные вожжи. Однако сами главлитовские документы по-прежнему оставались под грифом «секретно», исследователям они были практически недоступны. Лишь в конце восьмидесятых годов им удалось наконец заглянуть в некоторые из них. В известном смысле их ждало разочарование. Основной фонд Главлита, хранящийся в ГАРФ (Государственный архив Российской Федерации), содержит документы начиная лишь с 1938 года, тогда как сам он был организован 6 июня 1922 года. По официальной справке, полученной мной и моими коллегами, весь архив за предшествующие 16 лет «полностью утерян» (во что трудно поверить). Многие ценнейшие документы Главлита были уничтожены по его же приказу в последние «перестроечные» годы, когда время самого цензурного учреждения уже было сочтено. Так, например, в 1990 году, за год до ликвидации цензурного ведомства, им было разослано на места секретное распоряжение «Об архивах Главлита», которое предписывало «дела с „Перепиской с партийными и государственными органами республики (края, области)“» исключить из «Описей дел постоянного хранения», установив временный срок хранения не более трёх лет, и предоставить право руководителям местных органов «уничтожать эти дела по своему усмотрению». Несмотря на это, цензуроведы обнаружили ценнейшие документы, отложившиеся в различных ведомственных (партийных прежде всего) архивах.
Автору этих строк посчастливилось в начале девяностых годов проникнуть в только что рассекреченные фонды бывшего Ленинградского партийного архива, переданного в 1991 году государству: теперь он стал называться ЦГА ИПД (Центральный государственный архив историко-политических документов; материалы его частично воспроизведены в нашей книжке). Тогда (в 1991–1993 годах) я с большой пользой для задуманных мною работ по истории советской цензуры изучал обширные пласты документов двадцатых-тридцатых годов, входящих в описи так называемого «Особого сектора» обкома (фонд 24, описи 2–6, 2-в). В него поступали, в частности, материалы из Управления НКВД Ленинградской области, а главное — из Леноблгорлита (ежедекадные сводки важнейших «вычерков», конфискаций и запрещений, сделанных по распоряжению ленинградской цензуры). Как ни странно, именно в бывших партийных архивах, только что переведённых на «госхранение», сложилась ситуация «наибольшего благоприятствования». Две почтенные дамы — сотрудницы архива, честно предупредив меня, что дела из фонда «Особого сектора» рассекречены только до 1941 года, беспрепятственно позволяли знакомиться с документами тридцатых годов. Возможно, в этом сыграл большую роль «послеавгустовский» синдром 1991 года, когда после неудавшегося «первого» путча испуганные и дезориентированные власти, не зная, куда подует ветер, на всякий случай решили несколько расширить, как они выражались, «зону открытости». Эти документы широко использованы мною для целого ряда статей по истории советской цензуры и двух книг, выпущенных петербургским издательством «Академический проект» в 1994 и 2000 годах (соответственно, «За кулисами „Министерства правды“. Тайная история советской цензуры. 1917–1929» и «Советская цензура в эпоху тотального террора: 1929–1953»).