В траншее тесно, затекают ноги, ломит спину, ноют уставшие держать трехлинейку руки. Пахнет прелой землей. Земля везде: в носу, в глазах, в ушах, во рту; поскрипывает на смыкающихся зубах, забивается под язык, лезет в горло, и приходится глотать грязную слюну вперемешку с пылью.
Снаряды рвутся в их квадрате, кажется, что почти перед лицом, больно осыпая комьями разлетающейся почвы. Слева крик. Володька-маленький выгибается, выпускает трехлинейку, плюхает по воздуху руками, дышит широко раскрытым ртом, приваливается к задней стенке траншеи и смотрит в небо круглыми, почти ребячьими глазами с отчетливо чистыми на фоне грязного разгоряченного лица белками.
Алексей падает на дно траншеи и ползет. Стаскивает Володьку вниз. Володька кулем обрушивается рядом, взмахнув руками, как крыльями. Глаза с помутневшей, будто залитой молоком радужкой, смотрят вокруг удивленно. На груди слева и посередине под рваной гимнастеркой расползаются две кровавые звезды. Дважды герой ты, Володька. Ну, вставай давай, ну.
Алексей зачем-то закрывает Володьке рот, вспомнив слова матери: «У покойников рот закрытым надо держать, а то живых на тот свет кликать будут». Потом он наклоняется, целует Володьку в раскрытый мутный глаз и шепчет на ухо: «Малой, не открывай больше, земля попадет…» Смотрит на его податливую еще челюсть, и начинает казаться, что уголок Володькиного рта заостряется и едет в сторону.
Этот сон снился Алексею иногда по два-три раза за ночь. Он уже знал, что будет дальше, просыпался, щурил в темноте глаза, засыпал и оказывался в той же, их с Володькой, траншее.
Я помню, папа, как ты улыбался в гробу, стиснув зубы изо всех сил, чтобы никого не расстроить. Ты хотел провести этот день по-другому, но все пошло не так – я поняла это по твоей улыбке. Исправлять что-то было слишком поздно, ты уже улыбался, но никто тебе не отвечал. Я подошла ближе и улыбнулась в ответ. Я хотела хоть тогда, на похоронах, быть тебе хорошей дочерью.
Ильмар Сауга родился в 1920 году в Раквере в семье столяра. У отца было много заказов, а мать сидела с детьми и подрабатывала шитьем. Как и большинство жителей их городка, они не были ни бедными, ни богатыми. Дом есть, и на том спасибо. Никто не достигал верха лестницы одним прыжком. Так рассуждали родители Ильмара, и он им верил. В 1936-м, почти на его шестнадцатилетие, купили первый автомобиль, подержанный «Шевроле». Тихая рачительная местечковая мудрость, лубочно-патриархальный уклад, заводики, фермы, ремесленные мастерские, чужого не надо, но и своего не отдадим.
Но случилась осень 1939-го. Через Раквере потянулись советские грузовики, что совсем не вязалось с развалинами древнего замка Вазенберг и лютеранской Троицкой церковью. Хотя кого это могло волновать? А война в Польше волновала. В газетах писали, что Пятс[2] и Ээнпалу[3] пошли на уступки советскому правительству. Этому радовались только эстонские коммунисты. Что с них взять? Тибла![4]
Ильмар покрутил затекшей шеей, поудобнее устроил на ящике левое колено, проверил затвор, выставил планку, припал щекой к прикладу. Девяносто восьмой его никогда не подводил. Одно качество сборки чего стоит. Ильмар держал в руках и русскую «мосинку» – забрал у одного из убитых – и даже пострелял из нее по русским же (пусть гибнут от своего меча, брюхо огня велико), а потом разобрал. Сделана просто и надежно, ломаться нечему. Но по сравнению с ней «маузер» – высокое искусство. Гнутый стебель затвора, трехпозиционный предохранитель, обойма выбрасывается сама, не надо руками лазить, время терять. Все аккуратно и удобно, целься да стреляй.
4
Тибла (эст. tibla) – в разговорном эстонском языке презрительное прозвище представителей русскоязычного населения Эстонии.