Вот так обстояло дело с Толиком. Почему же Наденька решилась окончательно забрать его к себе лишь вчера и так внезапно? Несомненно, решение это назревало давно. Наденька измучилась душевно, истерзала себя и возненавидела за допущенную некогда ошибку. Отчаянье толкнуло Наденьку на последний шаг, когда она, явившись к родителям, объявила, что у нее новый муж, который хочет жить с ее ребенком. Только этот довод подействовал.
Все вышеизложенное, исключая свой маневр по захвату Толика, Наденька и рассказала Владимиру.
Пирошников слушал бесхитростный Наденькин рассказ с благодарностью. В самом деле, хотя и жалость его брала, и страх за судьбу мальчика, более всего он был благодарен Наденьке, которая так просто и доверчиво изложила ему события своей жизни, что Пирошников невольно почувствовал себя сопричастным ее судьбе и даже, как ни странно, ответственным за нее. Последнее настолько было ему в новинку, что он на мгновение ощутил испуг, с которым легко можно было бы справиться, отнесись он к рассказу Наденьки иронически. Но Пирошникову не захотелось так к нему относиться.
А Наденька, закончив историю, не стала спрашивать у Владимира совета, как не стала и жаловаться на трудности, а, умиротворив душу исповедью, сказала с улыбкой, как бы приглашая Пирошникова посмеяться над собственным неразумием:
— Слишком все сложно, правда? И глупо... Давайка, спи.
Однако, произнеся такие слова, Наденька внимательно следила за молодым человеком, ибо в глубине души опасалась сейчас легкого тона или пренебрежения. Пирошников не стал ничего говорить, а лишь обнял Наденьку за плечи и с минуту не отпускал. Поначалу он искал слова, но все они казались ему неподходящими, а затем, почувствовав, что никаких слов и не нужно, что между ним и Наденькой установилось доверие, которое может обойтись без объяснений, Владимир успокоился, и теперь его спокойствие и участие передавались Наденьке непосредственным, хотя и таинственным путем из души в душу.
Наденька встала и отошла к дивану, пожелав Пирошникову спокойной ночи, а он вытянулся на одеяле, пребывая после услышанной истории в ясном и гармоничном состоянии духа, как будто что-то уже решилось для него и стало понятным, хотя мысли еще не дошли до этой ясности понимания.
Глава 18. ГОЛОС
Пирошников проснулся под утро и открыл глаза. Он прислушался к стуку будильника — и понял вдруг отчетливо, что когда-нибудь умрет. Он представил себя лежащим в земле на глубине двух метров под ее поверхностью; почувствовал всю тяжесть этой земли на груди, на руках, на лице — и ему сделалось страшно. Он подумал, что без него мир не изменится, и это навсегда. Навсегда!.. Такой неотвратимостью повеяло от этого слова, что у Пирошникова дрогнул подбородок и комок подкатился к горлу...
Кажется, нет хуже и томительнее этих предрассветных часов, когда небо за окном еще черным-черно и все предметы в комнате видятся расплывчатыми и незнакомыми; когда совесть против твоей воли просвечивает тебя и нет никакой в ней жалости, и нечем перед нею оправдаться. В такие минуты она способна говорить, будто бы отъединяясь от тебя, словно бы из другого мира. Это ее время.
Напрасно Пирошников прикрыл глаза, надеясь вновь уснуть. Собственный его голос уже звучал в ушах тихо, но непреклонно, и от него некуда было деться.
«...Если смерть неизбежна, какое значение имеет твоя судьба? Зачем ты мучаешься в поисках выхода? Зачем ты мучаешь других, вовлекая их в бессмысленную и жалкую игру собственной жизни? Чем ты можешь отплатить им?
Ты всегда верил, что жизнь — по крайней мере, твоя — имеет смысл, но никогда не задавал себе труда найти его. Ты полагал, что смысл будет дан тебе так же естественно, как была дана сама жизнь. Более того, ты рассматривал остальной мир лишь с точки зрения твоего смысла жизни. По существу, все, что тебя окружало, начиная от камней и деревьев и кончая близкими людьми, было декорацией, фоном, на котором разыгрывалась трагедия твоей жизни. Ты искал занятие души, способное сравниться по значению с фактом телесной смерти,— и не находил его. Все казалось тебе мелким и недостойным, потому что ты неправильно задал условия задачи. Ты решил противостоять в одиночку.
Мир для тебя состоял из суммы одиночеств, причем только одно из них — твое собственное — заслуживало внимания и скорби. Никто не был твоим должником, но и ты никому не был должен. Ты считал это справедливым, забывая или не замечая того, что всю жизнь, начиная с рождения, ты потихоньку брал в долг.