Войдя по приезде в лабораторию, я сразу почувствовал что-то неладное. Было какое-то напряжение в воздухе. Все сидели на тех же местах, будто я и не уезжал, так же тыкал в клавиши машины Игнатий Семенович, но что-то уже произошло. Катя поздоровалась со мной не так, как обычно. Она взмахнула своими ресницами, опустила глаза и пробормотала: «3дравствуйте, Геннадий Васильевич...» А Шурочка тревожно на нее взглянула. Обычно Катя здоровалась сухо, одним кивком. Арсик приветственно помахал мне рукой. Другая его рука, левая, лежала на установке и была обтянута у запястья тонкой ленточкой фольги, от которой тянулся провод к коммутирующему устройству. Помахав правой рукой, Арсик впился в окуляры и отключился от внешней жизни.
— Как дела? — спросил я.
— Мы все сделали,— сказала Шурочка.
Катя сидела, отвернувшись.
— Молодцы,— похвалил я и подошел к своей установке.
Катя вдруг вскочила и выбежала из лаборатории, пряча лицо. Я успел заметить, что глаза у нее полны слез и тушь с ресниц ползет грязноватыми струйками по щекам.
— Что случилось? — спросил я Шурочку.
— Ничего! — вызывающе сказала она.— Это вас не касается.
— Все, что происходит в лаборатории в рабочее время, касается меня,— сказал я.— Если я могу чем-нибудь помочь или требуется мое вмешательство...
— Ваше вмешательство безусловно требуется,— произнес Игнатий Семенович.
Арсик оторвался от окуляров и сказал:
— Игнатий Семенович, не желаете ли взглянуть?
Старик испуганно вздрогнул, замахал руками и закричал:
— Не желаю! Не испытываю ни малейшего желания! Занимайтесь этими глупостями сами! Растлевайте молодежь!
— Ну-ну, уж и растлевайте! — добродушно сказал Арсик.
— Может быть, мне объяснят, что происходит? — сказал я, тихо свирепея.
— Геша, все тип-топ,— сказал Арсик.
Шурочка ушла искать и успокаивать Катю, а я принялся проверять собранную схему. Это отвлекло мое внимание и позволило забыть о случившемся. Но ненадолго. Через полчаса вернулась Катя с умытым лицом. Под глазами были красные пятна. Проходя мимо Арсика, она прошептала:
— Я тебе, Арсик, этого не прощу!
— Катенька, не надо! — взмолился Арсик.— Это пройдет.
— Я не хочу, чтобы это проходило,— твердо сказала Катя.
Я сделал вид, что ничего не слышу, хотя в уме уже строил разные догадки. Потом подчеркнуто холодным тоном я дал лаборанткам следующее задание н углубился в работу.
Вскоре пришла ученый секретарь института Татьяна Павловна Сизова, стала требовать очередные планы, списки статей, заговорила о перспективах и прочее. Между этим прочим она спросила, когда защитится Арсик.
— Никогда! — сказал Арсик.
— Когда напишет работу,— пожал плечами я.— Идея у него уже есть, осталось оформить.
— А это в науке самое главное,— наставительно заметил Игнатий Семенович, вписывая в журнал цифры.— Да-да! Не головокружительные идеи, а черновая будничная работа.
И он сурово поджал губы.
— Что вы можете знать о моей работе? — медленно начал Арсик, поворачиваясь на стуле к Игнатию Семеновичу.— Разве вы когда-нибудь удивлялись? Разве плакали вы хоть раз от несовершенства мира и своего собственного несовершенства? Музыка внутри нас и свет. Пытались ли вы освободить их?
Я испугался, что Арсик опять разыгрывает дурачка. Но он говорил тихо и серьезно. Татьяна Павловна словно окаменела, смотря Арсику в рот. Старик напрягся и побелел, но возражать не пытался. А Арсик продолжал свою речь, точно читал текст проповеди:
— Мы заботимся о прогрессе. Мы увеличиваем поголовье машин и производим исписанную бумагу. А музыка внутри нас все глуше, и свет наш меркнет. Мы обмениваемся информацией, покупаем ее, продаем, кладем в сберегательные кассы вычислительных машин, а до сердца достучаться не можем. Зачем мне знать все на свете, если я забыл совесть, а совесть забыла меня? Одна должна быть наука — наука счастья. Других не нужно...
— Я не совсем понимаю,— сказал Игнатий Семенович.
— Ну, я пошла,— пролепетала Татьяна Павловна и удалилась на цыпочках.
— Извините меня,— сказал Арсик и тоже вышел.
Шурочка, стоявшая у дверей и слушавшая Арсика прикрыв глаза, с экстатическим, я бы сказал, вниманием, выскользнула за ним. Катя закусила губу и ушла из лаборатории, держась неестественно прямо. Остались только мы с Игнатием Семеновичем.