Через несколько дней наша комиссия стала заседать. Решили опросить сотрудников моей лаборатории. Я как лицо заинтересованное вопросов не задавал и сидел молча. Первой вызвали Катю.
Она вошла в кабинет Дерягина, где мы заседали, и опустилась на стул. Несколько секунд длилась пауза, никто не решался первым начать расспросы. Затем Татьяна Павловна, кашлянув, обратилась к Кате. С такими интонациями обращаются к трехлетним детям.
— Катюша, расскажите нам о... Что вы видели в установке Арсения Николаевича?
— Вы же сами смотрели, Татьяна Павловна.— сказала Катя.— Вы же знаете.
Татьяна Павловна поджала губы.
— Я в научных целях—— сказала она.
— Вас кто-нибудь принуждал к участию в опытах? — спросил Дерягин.
— Нет,— коротко ответила Катя.
— А скажите...— начал профессор Галилеев.— Как вы лично оцениваете воздействие опытов на вас? Что вы чувствуете?
Катя потупилась. Я знал, что сказать неправду она не сможет — слишком долго она смотрела картинки Арсика. Потом Катя резко подняла голову и улыбнулась. Улыбка была бесстрашной, открытой, такой, что помощник директора бросил испуганный взгляд на профессора.
— Мне хорошо,— сказала Катя.— Я люблю. Я счастлива. Вы даже не можете понять, как я счастлива.
Дерягин изучающе посмотрел на меня. Он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но Татьяна Павловна быстро проговорила:
— Вот и замечательно! Вот и прекрасно!.. Товарищи, я думаю, вопросов больше нет?
Галилеев развел руками. Катю отпустили. На ее месте возникла Шурочка. Она была возбуждена и метала в комиссию огненные взгляды. Галилеев спросил ее, что говорил ей Арсик, перед тем как начать опыты. Как товарищ Томашевич объяснил необходимость ее участия? Шурочка вскочила со стула и грозно произнесла:
— Вы Арсика не трогайте! Он здесь ни при чем. Он гений... Вы понимаете? Да вы на судьбу должны молиться, что рядом с ним работаете!
— Прекратите! — прикрикнул на Шурочку помощник директора.
— А я вас не боюсь, не орите на меня,— сказала Шурочка.
Дерягин побагровел. Он покрутил головой и пробормотал :
— Распустились!
— Возможно, я должен молиться на судьбу,— мягко начал профессор.— Я этого не зная. Объясните, почему вы считаете Томашевича гением? Что он сделал такого гениального?
Шурочка махнула рукой и села. Она смотрела на меня с сожалением, потом вздохнула и сказала:
— Вы лучше меня должны понимать. Вы же ученые... Я просто смотрела, я ничего не понимаю, эго надо чувствовать. Почему Пушкин гений? — усмехнулась она.
— Вы на Пушкина не ссылайтесь,— сказал Дерягин.
— Если бы эти сволочи не разбили установку, вы бы все поняли. Посмотрели бы только...— сказала Шурочка.— Геннадий Васильевич, почему вы молчите? Вы же все понимаете! — обратилась ко мне Шурочка.
— Успокойся и позови Игнатия Семеновича,— сказал я.
Комиссия проглотила мое распоряжение. Шурочка ушла, в кабинете стало тихо. Тучи сгущались над столом помощника директора по кадрам. Уже слышались отдаленные раскаты грома. Атмосферное электричество щелкало неожиданными искрами в обивке дивана и чернильном приборе с бронзовым медведем, стоявшим на столе.
Вошел Игнатий Семенович и с ходу сделал заявление. Он сказал, что не понимал сути опытов Арсения Николаевича, они даже казались ему вредными, но потом он пересмотрел свою позицию и понял, что открытие Томашевича сулит человечеству огромные блага морального порядка. Благодаря ему, сказал Игнатий Семенович, произойдет всеобщее повышение сознательности на базе роста личной совести.
— Выражайтесь яснее,— сказал Дерягин.
Видимо, старик хорошо продумал свою речь. Он выдвинул на первый план моральный кодекс, и получилось, что каждый диапазон Арсиковой установки соответствует тому или иному пункту. Между прочим, так оно и было на самом деле, просто с этой точки зрения никто пока установку не рассматривал.
— Значит, все станут дисциплинированнее? — спросил Дерягин.
— Да,— твердо ответил Игнатий Семенович.— Не будут опаздывать на работу, совесть им этого не позволит.
— Совесть? — настороженно переспросил Дерягин.
— Не в совести дело, а в общественном транспорте! — воскликнул профессор Галилеев.— Извините, Игнатий Семенович, но это все чепуха! Идеализм чистейшей воды.
— Идеализм? — опять переспросил помощник директора и задумался.