— Тебе, брат, сам де Голль позавидует, — сказал Жичин, оглядев хоромы.
— И позавидует, — ответил Комлев. — У нас с тобой хоть и много забот, а у него, надо думать, побольше. Я, во всяком случае, не завидую ему.
— Заботам, конечно, не позавидуешь, а вот власти… — Это, улыбнувшись, сказал Николай Дмитриевич. — Ничему люди так не завидуют, как власти.
Жичин вскинул на него глаза, пытаясь добраться до смысла сказанного и понять, всерьез ли говорит об этом Николай Дмитриевич. Власть, на разумение Жичина, это тяжкое бремя, которое можно понимать как необходимость, можно нести это бремя, если нет другого выхода, но завидовать… Это в голове у Жичина не укладывалось.
Ресторан шумел в сто голосов, раскатисто смеялся и пьянящими запахами звал, звал к столу. А стола свободного не было. Они смотрели во все глаза, но, кроме защитных мундиров янки, высмотреть ничего не могли. Выручил знакомый француз-портье. Как оказалось, он наблюдал за ними и, когда увидел, что сами они с задачей не справятся, подошел к метрдотелю и попросил помочь. Стол нашелся тотчас же, и вскоре за столом звенел неизменный тост военных лет — за победу!
Николай Дмитриевич пил и ел с отменным аппетитом, но это не мешало ему думать о деле, которое их теперь связывало. Он полагал необходимым завтра же приступить к отбору помощников. С неделю назад ему довелось побывать в небольшом лагере наших военнопленных под Парижем, и ребят он там встретил как на подбор. Ума и отваги не занимать. И по-французски говорят сносно. С десяток смело можно отобрать, а то и больше. Кроме того, завтра же надо дать толковые объявления в газетах о начале работы репатриационной миссии. И чтоб не один день печатались подобные объявления, а, по крайней мере, с неделю подряд. Не обойтись, пожалуй, и без парижского старожила, придется кого-нибудь из посольства выделить. Хотя бы на первое время, пока бывшие вояки привыкнут к деликатным мирным делам.
Каждый совет Николая Дмитриевича сопровождался шутливым тостом. По его словам, это было верным залогом успеха. Когда советы были исчерпаны, он распрощался и ушел.
Едва Николай Дмитриевич вышел из отеля и сел в машину, к столу подошел высокий, средних лет капитан в британской форме. Прищелкнув каблуками, он извинился и спросил по-русски:
— Если не ошибаюсь, имею честь видеть подполковника Комлева и капитан-лейтенанта Жичина?
— Не ошибаетесь, господин капитан, — ответил Комлев, догадавшись, что перед ними тот самый офицер, о котором говорил бригадный генерал Венэблс. — Присаживайтесь.
— Разрешите представиться: капитан Голдберг. — Он вновь щелкнул каблуками.
— Мы так и подумали, господин капитан. Садитесь, если не спешите на свиданье с парижанкой…
— Сочту за честь, господин подполковник. — Капитан сел и перво-наперво оглядел орденские ленты Комлева и Жичина. — Сочту за честь побыть рядом с боевыми русскими офицерами. Кроме того, с нынешнего дня в полном вашем распоряжении, включая и свидания с парижанками.
Все трое рассмеялись.
Комлев разлил по рюмкам коньяк, выпили за доброе знакомство, закурили.
— Смех смехом, — продолжал капитан, — а парижанки, должен вам сказать, — женщины! С большой буквы. Одна из их главных заповедей гласит: в любовных делах нет плохих мужчин, есть плохие женщины. Истинная парижанка раззадорит любого старца. Мало того, что расшевелит и раззадорит, она покажет истинную цену близости. Так что спешите и опасайтесь.
— А чего же опасаться? — спросил Жичин.
— Последующих разочарований, — ответил капитан. — Не век же вы будете жить в Париже. — Он поймал взгляд Жичина и тихо улыбнулся. — «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва». Вы об этом подумали?
— Угадали, — сказал Жичин, слегка смутившись. — Прочел про себя те же строки.
— Хорошие строки, не мудрено. Точные. Русским плохо живется за границей, даже богатым и знатным. Американцу или французу все равно, где жить, были б деньги да веселье, а в русских червь сидит. Сидит и точит, точит… Впрочем, вы это лучше знаете.
Капитан взглянул на часы, охнул и начал извиняться. У него был обычный рутинный день, а русские коллеги успели прилететь из Лондона, переделать уйму дел здесь, в Париже, и им, разумеется, давно пора отдыхать, а он своими байками нещадно их задержал. Назвав свой номер на третьем этаже, он встал, щелкнул каблуками и откланялся.