Предполагаю, что могут быть к нам вопросы. Уверен даже, что они будут, но ответим мы на них позднее, когда определим вам командиров. А сейчас слушай мою команду. Командный состав армии и флота от младшего лейтенанта и выше — два шага вперед!
Десятки людей шагнули вперед. Как и все остальные, одеты они были кто во что горазд. На одном русская гимнастерка и немецкие брюки мышиного цвета, на другом широченный флотский клеш и узкая рубаха в сине-зеленую вертикальную полоску, даже отдаленно не похожая на морскую тельняшку. Третий напялил на себя тесную кожаную тужурку… Словом, вид у них был не парадный. И все же кое в ком можно было с первого же взгляда выделить офицера. Их не так много, можно сосчитать на пальцах, но они были, спокойно стояли в строю, отличаясь и статью особой, и горделивой осанкой, и взглядом, полным достоинства и неколебимости. Кадровые офицеры, военная косточка, основа армии.
Комлев попросил командный состав задержаться, а строй рядовых распустил.
Полковник Брайт выделил русским коллегам два кабинета, и вскоре Комлев и Жичин начали беседы с новыми подопечными — лейтенантами, капитанами, майорами. И тот и другой ощущали на своих плечах тяжкий груз ответственности за эти беседы. Кому вручить судьбу трех тысяч несчастных соотечественников? А собственная судьба этих майоров и лейтенантов? Сейчас они бывшие лейтенанты и майоры, но как знать, не помогут ли эти беседы вернуть им и звание воинское, и, главное, доброе имя?
Беседы были разные: длинные и быстротечные, нервные и спокойные, логичные и самые негаданные. Рассказывали о каждодневных побоях и голоде, о садистских пытках и умерщвлениях, о методичном вытравливании из человека всего человеческого. Перед глазами Жичина вставали жуткие картины, он принимал их к сердцу и временами не мог сообразить, явь это или воображение. Он чувствовал, что сердце его переполняется и что вот-вот наступит минута, когда все эти людские мучения перельются через край. Или же оно разорвется от нестерпимых страданий.
С этим ощущением он встретил капитана Михайлова родом из-под Новгорода. Оно менялось по мере исповеди собеседника, но суть его по-прежнему оставалась тяжкой.
В плен капитан попал раненым, без сознания. Очнулся на другой день у немцев. Неизвестно, что бы с ним было, обнаружь он у себя пистолет. Скорее всего, пустил бы пулю в висок. Не было при нем даже складня, отцовского дара, с которым не расставался несколько лет. Он не скрывал ни чина своего, ни партийной принадлежности, полагая это недостойным.
Однажды его привели в двухэтажный особняк на окраине Витебска и оставили с глазу на глаз с офицером СС. Офицер был довольно молодой, одних лет с капитаном, и немного даже похожий на капитана: светлые волнистые волосы, карие глаза, открытый взгляд. Уловив это сходство, капитан усмехнулся. И эсэсовец с любопытством разглядывал капитана. Долго разглядывал, молча, то криво улыбаясь, то хмурясь. Потом снял телефонную трубку и что-то кому-то отрывисто сказал. Минутой позже в комнату вошел армейский лейтенант, говоривший по-русски. Он тоже обратил внимание на схожесть эсэсовца и капитана.
— Большевик? — спросил эсэсовец.
— Да, большевик, — ответил капитан.
— Командовал батальоном?
— Командовал ротой, трое суток батальоном и два часа до ранения — полком.
— При таких потерях мог и до дивизии дослужиться. — Немец криво усмехнулся.
— Ваши потери не меньше.
— Мы наступаем.
— Не везде.
— А вы откровенны, — сказал эсэсовец.
— Мне нечего скрывать. Я не грабил, не разбойничал. Это очень хорошее состояние, когда нечего скрывать.
— И в смелости вам нельзя отказать, — медленно молвил немец, откинувшись к спинке кресла.
— Может быть, и так, спасибо за доброе слово. Я думаю, все в жизни взаимосвязано. Смелость, на мой взгляд, это прежде всего чистая совесть.
— Возможно, возможно, — сказал эсэсовец и не спеша достал из кобуры пистолет. — Значит, чистая совесть? Может быть, и совесть, но это надо проверить. Отодвиньтесь назад, к стенке, к стенке.
Едва капитан, привстав и оглянувшись назад, отодвинулся, как громыхнул выстрел. Один, другой, третий. Капитан не шелохнулся. Он начал догадываться, что его пытают.
— Может быть, и совесть, — повторил немец. — Проверим еще раз.
На этот раз эсэсовец не спешил. Долго и нарочито старательно прицеливался, примерял пистолет то выше, то левее или правее. Сжав зубы, капитан молча ждал, ничего иного ему не оставалось. Немец наконец смилостивился и выстрелил. Когда развеялся дымок, пытливо осмотрел стенку за головой капитана.