— Всегда стрелял недурно, а тут совсем близко, трех метров не будет, и — мимо. Не пойму, в чем дело. Не волосы ли волнистые мешают? Эсэсовец куражился, а лейтенант-переводчик всплескивал руками и надрывался от смеха, поощряя его.
Капитан только сейчас догадался, что оба они пьяны.
Эсэсовец положил пистолет на стол, поднялся и достал из шкафчика ополовиненную бутылку и два бокала.
— Может быть, добрый ром придет на помощь, — сказал он с кривой усмешкой, наполняя бокалы.
Они выпили, лейтенант залпом, эсэсовец в два глотка. Русские люди, после того как выпьют, по обыкновению закусывают и начинают душевный разговор. Частенько этот разговор выливается в песню, тоже душевную. Немцы, видимо, придерживались иного обычая.
Эсэсовец поставил бокал и вновь взял в руку пистолет. Повторилась комедия с тщательным прицеливанием, выстрелом и внимательным осмотром стенки, куда врезалась пуля.
— Опять мимо! — воскликнул он и развел руками. — И ром не помог. Может быть, мало? — Он снова наполнил бокалы и тотчас же выпил. — Не попробовать ли вам, лейтенант? Впрочем, нет, надо проверить самому. Обязательно самому.
Он встал и, почти не целясь, выстрелил. Спрятав пистолет в кобуру, попросил капитана Михайлова подняться и взглянуть на стенку, чтоб оценить стрельбу.
Капитан не сразу сообразил, чего от него хотят, и поднялся лишь после напоминания. Стрельба была выше всяких похвал, если оценивать ее лишь по точности попаданий. На стенке, наспех оклеенной разномастными обоями, выше стула, на котором он сидел, виднелись свежие пулевые пробоины. Поначалу капитану показалось, что их было три: чуть слева, чуть справа и чуть выше его головы. При более внимательном взгляде он обнаружил в каждой пробоине по два следа пуль. Шесть выстрелов, три пробоины — пуля в пулю.
— Завидное попадание, — тихо сказал капитан.
— По-другому не мог, — буркнул эсэсовец. — Заболел сын, а сегодня у него день рождения. Ночью во сне мать явилась, умоляла не грешить, о сыне подумать.
Капитан молча смотрел на немецкого ровесника, в голове не было ни одной мысли и даже не хотелось, чтоб они были. Ни думать не хотелось, ни слушать, ни загадывать.
— А совесть у вас и на самом деле, наверное, чиста, — сказал под конец эсэсовец. — И смелость, возможно, от чистой совести. Это, может быть, и похвально, но весьма опасно. Долго не продержитесь.
С этими словами капитан был с миром отпущен. Его привели в барак, он начал было рассказывать об эсэсовской пытке своим товарищам, но его быстро сморил сон. Спал он долго и крепко, а утром, когда проснулся и стал бриться, увидел у себя полголовы седых волос. Друзья заметили их еще накануне, но сказать либо не успели, либо не захотели.
Вопреки предсказаниям эсэсовского офицера капитан продержался. Это произошло, возможно, оттого, что ему удалось надолго избавиться от гестаповских глаз. В спешке его вместе с земляком-новгородцем включили в команду пленных, которая была отправлена сперва в Германию, потом в Бельгию и, наконец, во Францию. Приходилось работать на рудниках, в шахтах, на строительстве военных объектов. От них требовались работа, мускулы, только мускулы и работа. Охрана тягловой силы занимала умы самого высокого начальства. И в Германии, и в Бельгии законопачены были все щели, о побегах перестали думать, а во Франции ни с того ни с сего железный порядок слегка поослаб. Этим обстоятельством и решили воспользоваться капитан и его земляк-новгородец. Все вроде бы продумали, все предусмотрели, не учли одного — секретных патрулей за пределами лагеря. Не могли учесть, не было опыта. На патруль наткнулись в овражке перед рощей, и было это столь неожиданно, что оторопели и сами они, и патрульные немцы. В первый миг у капитана мелькнула мысль, что им встретились свои, бежавшие, как и они, из лагеря, но в руках у встречных были автоматы, и капитан, не раздумывая, бросился на ближнего. На другого немца накинулся земляк-новгородец. Схватка была долгой, ожесточенной. Капитан своего немца прижал к земле, отшвырнув в сторону автомат, а земляк подкачал, второй немец оказался сильнее. Капитан напряг все силы, дотянулся до автомата и, изловчившись, ударил фашиста прикладом по голове. Теперь было самое время помочь земляку, капитан повернулся, привстал, и в это мгновенье полоснула автоматная очередь. Обожгло шею, плечо, но ощутил он это после того как дал ответную очередь по стрелявшему немцу. Тот вскрикнул и повалился наземь.
Сознание работало четко, молниеносно. Капитан приподнял земляка, вложил ему в руки автомат и подтолкнул к роще. Тот побежал, капитан за ним. Бежали молча, быстро. Позади слева и справа послышался треск автоматных очередей. Это, вероятно, очнулись соседние патрули, стрелявшие наугад. Углубившись в рощу, беглецы сделали передых. Здесь-то и почувствовал капитан свои раны: шея и рука не двигались, плечо распухло и жгло, саднило. А засиживаться было нельзя, немцы могли снарядить погоню с ищейками. Пока темно, надо уйти как можно дальше. И они двинулись вновь: земляк впереди, капитан следом. Тяжело идти по роще ночью, а если ты еще и ранен, если разнылось все тело и кружится голова, а шагать надо быстрее, осторожнее… Капитан не говорил земляку о своих ранах, не говорил умышленно, и шли они довольно споро. Обмолвись он хоть словечком, земляк сразу бы заохал, заговорил бы о повязке, а может быть, и перевязку затеял бы. На рассвете земляк увидел все сам, но к этому часу они ушли далеко.