Это было любопытно, следовало бы в ответ что-то сказать, но Жичин промолчал.
— Моя фамилия Шмидт, — продолжал пришелец. — По-русски означает Кузнецов, а девичья фамилия матери — Калинина, как у вашего президента. Хорошая фамилия, но матушка оставила за мной отцовскую, в Европе более понятную и привычную. Я служил во французской армии, когда немцы разделали нас под орех, потом перебрался в Швейцарию. Про де Голля слыхал, но служить к нему не пошел, сейчас раскаиваюсь. В Париж вернулся три месяца назад, восстановил связи с французскими офицерами, познакомился с американцами. Могу быть полезным России.
— Чем? — спросил Жичин.
— Как это чем? Я ведь уже рассказывал вам про свои связи.
— Не понимаю.
Шмидт пожал плечами, засмеялся.
— Могу добывать вам нужные сведения.
До Жичина дошло, но виду он не подал.
— Мы занимаемся советскими военнопленными. Готовим их к отправке на родину. Союзники предоставили нам списки лагерей, надеемся, что и французские власти не будут чинить препятствий.
Шмидт нахмурился и сразу прибавил себе лет десять.
— Вы, наверное, не хотите меня понять. Я имею в виду сведения не о пленных, это добро никто от вас скрывать не будет.
— И что же за сведения?
— Офицеру вроде бы не пристало задавать такие вопросы. Я толкую вам о военных сведениях.
Жичин смотрел на него с молчаливым равнодушием, зная уже, что тот скажет дальше и что ему ответить. Было одно желание: поскорее закончить разговор.
— Я могу снабжать вас довольно точными данными о численности и расположении английских и американских войск. О французских формированиях сведения будут еще точнее. О цене хотел бы договориться заранее.
— О какой цене? — спросил Жичин. — Союзники, сколько я знаю, не скрывают от нас свои операции.
— Не может быть! — воскликнул Шмидт.
— Нас интересует фашистская армия, — сказал Жичин, едва сдерживая раздражение. — Мы ведем войну с ней.
— Тогда нам не о чем говорить.
— Пожалуй. — Жичин встал, холодно кивнул, чтоб исключить любое продолжение беседы. Пришелец исчез не простившись.
Иначе как провокацию этот визит расценивать было нельзя.
Дошел черед и до русской аристократки. Жичин сделал попытку принять ее раньше, она воспротивилась.
— Я не принцесса и не генерал, чтобы ради меня ломать порядок, — ответила она строго. — И ребята мои не королевичи.
— Достойный ответ. — Жичин улыбнулся, не упустив из виду, что едва заметно, одними глазами улыбнулась и она.
Когда же она вошла в кабинет, невысокая, в строгом черном костюме, взгляд ее первым делом остановился на флотской форме Жичина. Она долго, почти с благоговением рассматривала погоны, золотые нашивки на рукавах, кортик, прицепленный для торжественности.
— Это какой же у вас чин?
— Капитан-лейтенант.
— Стало быть, вы не подполковник?
— Никак нет.
— А я хотела с подполковником говорить.
— Его нынче не будет.
— Как это вы хорошо сказали — нынче. Так уж в наше время и не говорят. А у подполковника какие погоны?
— Два просвета, две звезды.
— Стало быть, вернулись к старому. Это похвально. Старое не всегда плохое. — Она все еще поглядывала то на нашивки, то на погоны, и мысли ее были не здесь, а где-то в дальней дали, и даль эта волновала ее. — В нашей семье к морякам всегда относились с почтением. — Она вздохнула, ей не хотелось расставаться с той далью, но усилием воли она принудила себя. — Может быть, мне не ждать подполковника? Может быть, все решите вы?
— Сделаю все возможное.
Она пришла просить не за себя, а за двух русских парней. Несчастных ребят угнали в Германию совсем мальчишками. Это сейчас они вытянулись, а тогда им едва по тринадцати стукнуло. Мишу с матерью разлучили, возможно, она и жива еще, а у Алеши мать затравили собаками. Это ж надо дойти до такого изуверства. Колесили по Германии, попали во Францию. Алешу она подобрала прошлой осенью на дороге. Худющий был, одни глазенки торчали. Как было не приютить. А Мишу через месяц привел Алеша, и этого пришлось обихаживать, не помирать же им. Жили это время не то чтоб сытно, но с голоду не умерли. Одежонку им кроила да перекраивала из разного старья, не до моды было, конечно, но хоть на людей похожи. В газетах написано, что на родину отправляют военнопленных. Это дело святое, не оставлять же их на чужбине. А как быть с ребятами? Они же не пленные. Неделю-другую она бы еще смогла продержать их у себя, но не больше: истощились все ресурсы. Худо ей придется без ребят, подумать страшно. Привыкла, как к родным. Родные и есть — русские. Кормила, от немцев скрывала, языкам обучала — и русскому и французскому. Все часы и минуты были заполнены, не зря вроде бы и жила. Тоска ждет, пустота. Но раньше всего, наверное, надо думать о них, не о себе. Они, правда, тоже привязались к ней, почитают как мать родную. Да ведь русские — они и жить должны в России. Кто-кто, а она-то знает, как русскому человеку живется на чужбине. Женщине тяжко, а о мужчинах и говорить нечего.