Работяга-буксир натужно тащил вверх по реке большую баржу, груженную новым хлебом.
— Эй, на барже! — крикнул кто-то с берега. — Ворону шуганите с кормы, перегруз — утонете!
Пляж кишел ребятней — и гололобыми подростками, и долговязыми юнцами с прорезающимися усиками, — и никого эта баржа не шевельнула. Меня будто по тревоге подняли, как только она показалась на горизонте. Подошел к реке, постоял, прикинул скорость буксира, свою скорость и — поплыл.
В юности, вопреки самым строгим запретам, мы с жадными глазами подстерегали проходящие суда, чтобы как можно незаметнее подплыть к ним, поглубже нырнуть и лихо, гордо вынырнуть по другую сторону судна. Любителей этих рискованных предприятий находилось не много, но среди волжских парней они никогда не переводились. Оттого и удивился я невозмутимому покою юных своих земляков. Неужели канула в вечность лихая традиция? Это тем паче достойно было удивления, что проходила баржа, посудина без винта и с малой осадкой — самая для ныряльщика безопасная.
Давненько не приходилось мне нырять, но я все же не посрамил свое поколение. Подплыл, набрал в запас побольше воздуха, и, как в былые времена, охваченный юным азартом, нырнул. Было несколько тревожных секунд, и я даже пожалел, что их было маловато. Вынырнул я спокойно метрах в семи от борта, а через пару секунд баржа открыла мне пляж. Поначалу я намеревался доплыть до другого берега и отдохнуть там, как мы обычно делали в юности, но неожиданно для себя заметил на пляже волнение. Люди столпились у кромки берега, что-то кричали, размахивали руками. Несколько человек бросились в воду и плыли ко мне. «Не из-за меня ли?» — подумал я и поплыл им навстречу. Беспокойство на берегу постепенно улеглось, встретившие меня ребята подтвердили мою догадку: тревогу поднял мой заплыв. Мне было не очень ловко выходить на берег, но, когда вышел, почувствовал облегчение: тоска-кручина, терзавшая меня целую неделю, утихла, приглушилась.
Взрослые смотрели на меня с укором, а у ребят, у многих ребят горели глаза. Глянул я в них ненароком и вроде бы понял суть своей душевной перемены.
Рассказ мой Ирина слушала серьезно, участливо. Задумчивость сменялась на ее подвижном чувствительном лице мимолетной улыбкой, тень страха незаметно уступала место откровенной радости. Не часто встречаются такие слушатели. И помолчал бы, и душе своей собственной кое-что приберег бы, да будто за язык тебя тянет такой слушатель. И все же — стоп.
— Что-нибудь с Юрием? — спросил я.
— Да, с Юрием, — ответила она, нахмурившись. — Только об этом, пожалуй, в другой раз.
— Отчего же?
Она долго молчала и все это время по ее лицу плавала растерянность.
— Он устроился на работу, а учиться собрался заочно, — сказала она наконец. — Я была категорически против, он меня не послушался… А сейчас мне кажется… Этот ваш рассказ… Что-то я, наверное, не углядела.
Может быть, и не углядела, подумал я, а учебу бросать все равно не следовало. Заочно — это получебы, не больше. Знать бы его планы заблаговременно, может быть, и не стоило большого труда отговорить его, разубедить. Как ни старался я войти в его положение, понять ход его мыслей, резонных аргументов, объясняющих это странное решение, я не видел. Но я знал его характер.
— Когда он что-то решил, — сказал я, — переиначить его решение трудно.
— Да-а, — согласилась Ирина. — Мне, наверное, не надо было так настойчиво противиться. Сейчас я не стала бы.
— Поговорить с ним? — спросил я.
— Признаться, за этим я и шла. — Она слегка смутилась. — А теперь вот отбой собралась играть. Не надо, не говорите, я сама попытаюсь. С другого конца.
С Юрием мы теперь встречались редко, от случая к случаю. Первое время мне недоставало его. Что ни говори, а парень он умный, заметный. К тому же свой брат, фронтовик. То подденет заковыристо — хоть смейся, хоть плачь, — то в защиту вступится, когда в ней нужда позарез. Я никогда не страшился одиночества, а с годами оно больше и больше становилось потребностью — многое надо было обдумывать и решать самому, только самому, — но это же просто находка, чистейшая удача, когда рядом с тобой верный друг-товарищ, готовый и погоревать с тобой, и порадоваться.
Он высмотрел меня на Арбате возле книжного магазина, перешел улицу, вызвав вдогонку милицейский свисток, и с ходу бросился меня обнимать.
— Из чужих уст слышу, как ты храбрым ныряльщиком заделался… Пропадаешь?