Одно смущало Ирину: Юрий ни с того ни с сего начал ее ревновать. Взглянет на нее первый встречный мужчина — и взглянет-то из простого любопытства, как на афишу, — а Юрий уже нервничает, мрачнеет. На днях в кинотеатре, в очереди за билетами, едва не подрался с видным пожилым человеком. Мог быть скандал, если б она не вмешалась, а мужчина этот в отцы Ирине годился. Она не против ревности, было даже время, когда самоуверенное спокойствие мужа обижало ее, но всему должна быть мера.
Раису больше всего заинтересовала ревность Юрия, и она спросила, не я ли это постарался. Мне показалось, что в ее словах было не только любопытство. Года три назад, вернувшись из санатория, она поведала мне о своих поклонниках. Она так смешно и живо представила их, что я невольно заулыбался, а ей и нужна была моя улыбка: она, видимо, давно хотела поговорить об этом.
Сколько Раиса себя помнила, мужчины всегда благоволили к ней. Свою власть над ними она чувствовала даже в самом юном возрасте. Ей было лестно, изредка она давала ход этой власти, не задумываясь о последствиях. Однажды ожегшись, стала осмотрительнее. Успех у мужчин она объясняла своей недурной статью и привлекательными чертами лица, доставшимися от родителей. Поскольку собственных заслуг у нее пока не было, она полагала несправедливым пользоваться этим преимуществом и, когда приехала ко мне в Москву, вела себя на редкость просто, скромно, приветливо. Нашлись, однако, люди, посчитавшие ее простоту обыкновенным женским кокетством. Узнав об этом, Раиса была крайне удивлена. Из женского любопытства она попробовала похитрить с ними и пококетничать — это не шибко ей удавалось, — и тотчас же люди стали думать о ней иначе. «Это на Урале можно было играть и притворяться, — сказал почтенный муж ее институтской знакомой, — а в Москве надо быть собой, Москва верит естеству».
Мы посмеялись, позлословили, но радости не испытали. Зато Раиса извлекла себе солидный урок. Она не отказалась от своих прирожденных свойств, но когда приходилось встречать людей с обратным видением — их отчего-то становилось больше и больше, — Раиса помимо своей воли преображалась. В ход шли пустые улыбки, ничего не значащие слова. Теперь она, пожалуй, только со мной, с Ириной да с Аркадием Самсоновичем оставалась прежней Раисой.
— Я невольно сравнивала их с тобой, этих поклонников, — сказала она тогда, сдерживая улыбку. — Небо и земля. Радуйся.
— А если б было наоборот? — спросил я спокойно, слишком, пожалуй, спокойно, и это слегка обидело ее.
— Наоборот пока не было, — ответила она, — и, думаю, не будет.
— А вдруг?
Она, помнится, пристально на меня посмотрела и тихо, с легким укором выговорила:
К этому разговору мы не возвращались целых три года и, возможно, не возвратились бы, если б не вспышка ревности у Юрия. Раисе, я чувствовал, по душе пришлась эта вспышка, и мне ничего не оставалось, как признать свою причастность к ней.
— Ты просто молодец, — сказала она, оживившись. — Юрия твоего будто подменили. Образцовый муж. Не мог ли бы ты нечто подобное внушить себе?
— Чтоб было надежнее?
— И приятнее, — ответила она.
Что ж, придется внушать и себе, а заодно преодолевать новый барьер времени.
Более трех лет, пока я служил в Америке, о жизни Климовых приходилось узнавать лишь из писем Ирины к Раисе. Долгая разлука не притупила их дружбу, а наоборот, разожгла и скрепила. Другую подругу Раиса не могла найти во всей Америке. Они писали друг другу довольно часто, делясь самыми сокровенными думами. Ирина много и охотно рассказывала о сыновьях, а о муже от письма к письму — все меньше и меньше. Юрий по-прежнему оказывал ей все знаки внимания, но она теперь видела в них лишь привычку. Может быть, и милую, но привычку, не более. А в одном из последних писем поведала следующее: у нее с каждым днем крепло ощущение, что Юрий собирал эти знаки внимания, чтобы однажды, в подходящий момент, лавиной обрушить их на нее. Ирина даже в запальчивости не бросала слов на ветер, и это ее письмо повергло нас в уныние, в первую голову — Раису.