Любую незадачу Ирины мы принимали близко к сердцу, как если бы это была наша собственная.
— Ну и гусь этот твой Юрий, — говорила рассерженная Раиса. — Как ты думаешь, может быть, все-таки, другая женщина? Может быть Инесса?
Я пожал плечами, хотя это ощущение преследовало и меня. Сердце у Раисы было прозорливое, я убеждался в этом не однажды, подивился и теперь. Догадку свою она высказала довольно определенно, а я оттого и не делился своим ощущением, что оно было расплывчатым, смутным.
Возвратившись в Москву, Раиса на другой же день навестила Ирину. Сдержанная, немногословная, Ирина на этот раз расчувствовалась и разговорилась.
— У нас что бы ни случилось, мы у себя дома. Свои стены, свой воздух. Дети помогают, мама, друзья. Прошел вчера дождик — и на душе легче. Утром включила приемник — полились волжские мелодии, вспомнила вас с Федором — и сама запела. А вот вы как там, в этой Америке? Речь чужая, облака чужие, вся жизнь чужая. Будто на иной планете. Представить себе не могу, как бы я там обитала. Что мои горести в сравнении с этим?
— Горести твои тоже не шутка, — сказала Раиса. — Мы с Федором…
— Конечно, не шутка, — перебила Ирина. Ей не хотелось ни жалости, ни утешения. — Но я уже спокойна. Все перегорело. Могу расстаться хоть сейчас. Не знаю только, как мальчишки посмотрят на это — главная моя забота.
Раиса почувствовала сердцем: женская разумность обрелась Ириной нелегко, но все же обрелась в неравном противоборстве с эмоциями, и это вселяло надежду на то, что трагедии не будет. Дело теперь в сыновьях. Раиса, пожалуй, только сейчас ощутила взрывную опасность неведомых и непредсказуемых зигзагов детской души. Едва Ирина успела высказать Раисе свою материнскую боль, как в комнату ворвался Дениска, худой долговязый пятиклассник, только что вернувшийся из школы. Увидев Раису, он смущенно поздоровался, поздравил ее с приездом и тотчас же спросил:
— А папа еще не пришел?
— Пока нет, — ответила Ирина. — Он тебе нужен?
— Да. Я хотел ему сказать, что спорил вчера напрасно. Петька этот и в самом деле негодяй… Но и папа был не совсем прав…
— Он скоро придет, вот и объяснитесь. Я думаю, сегодня вы найдете общий язык.
Денис вышел, а подруги, переглянувшись, надолго умолкли. Как тут решишь без сыновей? Хочешь — не хочешь, а их слово будет главным.
— Так поглощен этим спором, что забыл даже поинтересоваться Америкой, — тихо посетовала Ирина. — А ведь то и дело расспрашивал, вместе со мной ждал писем.
Раисе было не до Америки. Ирина готова расстаться с Юрием хоть сейчас. Готов ли Дениска? Не будет у него споров с отцом, не будет вопросов: «Папа дома?», «Папа еще не пришел?» А как мальчишке без вопросов, без мужских споров?
Домой Раиса вернулась удрученной.
В клубе на меня вихрем налетела Инесса. Бросилась на шею, расцеловала.
— Моряк! До сих пор моряк. Как там Америка?
— Живет, плавает, — ответил я.
— По каким же морям-океанам? — Она шагнула назад, еще раз оглядела меня. — Не зря все-таки мы на тебя зарились. Кофейку не выпьем?
Я охотно согласился, и беседа наша пошла на лад. Вспомнили, конечно, альму-матер — это всегда молодит душу, — поговорили о друзьях-товарищах, но про Америку Инесса не забыла.
— По каким же все-таки морям они плавают? — повторила она свой вопрос.
— Морей у них много, — ответил я. — И тихих и бурных.
— Что тебя больше всего удивило?
— На этот раз, пожалуй, разгул секса. Море секса.
Мои слова не произвели на Инессу ни малейшего впечатления. Она спокойно выслушала, улыбнулась едва заметно.
— Одних, поди, женщин голеньких демонстрируют. Какой же это секс? Это полсекса. Нашей сестре и полюбоваться нечем. И здесь бедных женщин обошли.
Я невольно рассмеялся, хотя вовсе не был уверен, что Инесса шутила.
— Не так, что ли? — Она меланхолично усмехнулась. — Куда ни глянь — кругом дискриминация. Предлог, конечно, самый благородный — прекрасный слабый пол, любовь к нему, забота, — а суть все та же: мужик хозяин, баба на подхвате. Что в Америке, что у нас.
— Неужели и ты на подхвате? — спросил я удивленно.
— Всю жизнь! — залпом выпалила Инесса. — Всю-ю жи-изнь — представляешь? В школе была старостой, — вроде бы вла-асть! — а помыкали мною кто хотел. В вузе ходила в комсоргах — тоже как будто не последняя скрипка — одни побегушки, только и слышала нарекания. Выскочила замуж, служить пошла, думала — простор откроется… — Она привычно усмехнулась. — Вместо простора кабала припожаловала. И дома и на службе. О муже я тебе как будто рассказывала. Не приведи бог сидеть дома долгими вечерами и в тревоге, в одинокой тоске ждать своего благоверного. В голове мельтешат самые горькие мысли, одна горше другой, не мысли — сплошная отрава. Долго этих мук не выдержать, можно потерять рассудок. Представь себе: в полночь или заполночь является суженый. Боль поначалу выпустит из своих лап измученное сердце — слава богу, жив, руки-ноги целы, голова на плечах, — потом опять заберет в свои клещи: видеть красивого мужчину, потерявшего человеческий облик, тяжко, а если он и муж, да вроде бы еще любимый, — мучительно, нестерпимо. На глазах рушилось и неведомо куда уплывало самое хрупкое и самое дорогое чувство. Пуще огня боялась, как бы это чувство не обратилось в ненависть и не перешло на ребенка, которого я уже носила и трепетно ощущала. Чтоб избежать этой страшной беды, я решилась на разрыв.