С минуту по прихожей плыл отзвук пощечины. Это была страшная минута, и длилась она очень долго. Растерялись все, а больше всех, пожалуй, Денис. Он хотя и хорохорился перед отцом, ссылаясь на его поучения давать сдачи и по-мужски платить за оскорбления, а в жизни своей всерьез никого не ударил. Отец был первый: это ли не ужас? Но Денис раньше всех и опомнился.
— Пойдем, мама, разбирать твои тяжелые сумки, — сказал он. — Прости, отец, по-другому я не мог.
Он подошел к матери, помог ей подняться, и они вместе двинулись на кухню.
Юрий же возвратился в комнату, не спеша оделся и тихо вышел.
На кухне тоже было тихо, мать и сын смотрели друг на друга молча. Когда в прихожей едва слышно щелкнул замок, Ирина встала, подошла к сыну и притянула к себе его чубатую голову.
— Все бы, сынок, ничего, — сказала она печально, — да тебя вот жалко. Без отца теперь останешься.
Сын прижался к ней и ответил, что все эти минуты думал не о себе. Сам-то он не пропадет — какой-никакой, а мужчина, — а вот каково ей будет без мужа?
Через час позвонил Юрий и довольно спокойно сообщил, что жить он так больше не может и что на днях намерен подать заявление о разводе.
Ирина ответила согласием.
В суете и в заботах я довольно долго не мог повидать Юрия. А повидать хотелось, тревога за его судьбу не оставляла меня. Издали я раза два мельком видел его, и он вроде бы замечал меня, а встретиться и поговорить не удавалось. Мне даже казалось временами, что он избегал встреч со мной.
Однажды в клубе мы столкнулись лицом к лицу, и деваться ему было некуда.
— Кофейку не хочешь? — спросил я.
— Можно и кофейку, — ответил он.
В клубе он был свой человек, и нам не составило труда заполучить столик в углу на отшибе.
— Судить будешь? — спросил он, трусовато оглядываясь по сторонам.
— Судить? Я похож на судью?
— Может быть, и не похож, — ответил он, успокоившись, — только ведь другого-то судью мне и на дух не надо. Не потерплю. — Он сидел прямо, уже полный важности и достоинства, а слова его — вроде бы даже сердитые и колючие — так и кланялись мне, так и кланялись. Неведомо только зачем. Подыграть? Задобрить? Неужели он забыл, что это бесполезно?
Может быть, и мне ответить ему тем же? Переменился Юрий, заметно переменился. Хитрит, играет, с друзьями это вроде бы ни к чему.
— Сам себя суди, если есть желание, — сказал я. — Кто ж еще осудит строже?
Он поднял на меня пытливые веселые глаза: видно, слова мои пришлись ему по душе.
— В том и вся суть, что нет у меня такого желания. Зачем казнить себя, когда и без суда хорошо?
— Хорошо? Ты уверен?
Спросил я и сразу раскаялся: судить вроде бы отказался, самому Юрию право предоставил, а уже сужу. Разве вопросы мои не суд?
— Может быть, и не уверен, — медленно ответил Юрий, усмехнувшись. — Хорошо, и ладно. Начнешь искать веру — всю радость растеряешь.
— Радость, конечно, лучше бы не терять…
— Знаешь, Федор, ни упрека тебе, ни нотаций… — Он оживился. — Придешь домой вовремя — хорошо, задержался где-либо — тоже не беда. И стол накрыт, и рюмку подадут. Причем с улыбкой, с добрым сердцем. Чем не жизнь? — Ему, видимо, и в самом деле нравилась такая жизнь. Стол, рюмка… Устает, наверное, на своей хлопотной службе. — Понимаешь, без особых причин и задерживаться-то нигде не хочется. Завершил трудовой день и — домой. Отойдешь малость от суеты и беготни, телек посмотришь… И никто с ехидцей не спросит, осилил ли ты Монтеня или Ларошфуко, никто не установит срок, когда тебе прочесть философа Федорова или историка Соловьева… Живут нормальной жизнью, знают свое место.
— Что за место? — спросил я.
— Как тебе сказать… Понимают, что ты мужчина, что приличные деньги пришли в дом, порядок установился…
— А Ирина не понимала?
— Может быть, и понимала… Только у нее другое было на первом плане. Блок, Гегель, Есенин…
— Разве это плохо?
— Совсем неплохо, когда в меру. Представь себе: прихожу усталый, голодный, а она вместо того, чтобы с ужином поспешить, подвывает как раненая волчица:
Я умываюсь, ужина прошу, а она:
Высмеивая Ирину, он тоже подвывал, и лицо его от строки к строке все больше и больше свирепело. Я не выдержал и рассмеялся: видно, она допекла его Блоком.
— Тебе смех, а мне горе горькое. Злому недругу не пожелаю.
— Но теперь это в прошлом…