Бывало и по-другому. Нередко Жичин восхищался им и откровенно ему завидовал. Он был отчаянно храбр. Когда над человеком свистит бомба и он знает, что через миг может проститься с жизнью, голова его сама собой втягивается в плечи, и выглядит он ой как небраво. По-иному вел себя Неверов. Поглощенный делом, он поднимал голову и, морщась от досады, всматривался в небо, как человек, которому просто мешают заниматься делом. Глядя на него, не позволяли себе распускаться и все окружающие.
Каков он теперь? Жичин пытался представить Неверова в адмиральском мундире, ему удалось это сразу. Осанка у Неверова и в училище была адмиральской.
Вскоре явился Неверов. Он оглядел Жичина с головы до ног, решительно шагнул к нему, и они обнялись.
…На балконе они вновь почувствовали себя юными, как четверть века назад. Дом у пруда на пригорке, на семи ветрах, выложенный светло-серой плиткой, длинный и высоченный, вполне мог сойти за крейсер, где оба они служили. Сам же балкон на пятнадцатом этаже с перилами-леерами был как бы корабельным мостиком. В целой Москве вряд ли можно сыскать другое более флотское место. Еще немного фантазии — и большой, живописный адмирал в золотых погонах и галунах, сидевший перед Жичиным в кресле, обратился в молоденького лейтенанта на сигнальном мостике…
…Воздушная тревога! Мелькают голубые воротники матросов, несущихся на свои боевые посты, в ушах стоит тысяченогий топот по металлическим трапам. Минутная тишина, и с юта доносится нарастающий гул «юнкерсов». Нужно держать себя в узде, потому что сейчас-то и требуется самая спокойная, самая четкая и самая трудная работа. Десятки распоряжений получаются, десятки распоряжений отдаются, а головы сами собой, будто чужие, поворачиваются в ту сторону, откуда идут самолеты, тяжело груженные бомбами. В бинокле они до жути отчетливы, особенно головной. Тупорылый хищник шел точно на цель и вел за собой остальную армаду.
«Нагло идут, — спокойно говорит Неверов, и Жичин чувствует, как это спокойствие передается и ему. — Хотя у головного штанишки уже мокрые».
«Юнкерсы» все идут. Уже без бинокля, невооруженным глазом отчетливо видны их жирные туши с горбинкой на спине — чужие, недобрые силуэты.
Головной самолет резко срывается в пике. С нарастающим воем он идет почти отвесно на корабль, на родной крейсер, прямо на Жичина, глядя в упор единственным, как у циклопа, оком лобового стекла.
Загрохотали скорострельные пушки с кормы. С носа в упор падающему бомбардировщику, прямо в его рыло с долгим, надежным постоянством ударили крупнокалиберные зенитные пулеметы. И смерть — сама смерть! — не выдержала такой встречной ярости.
Свернуть в сторону «юнкерс» все же успел, но маневр был уже напрасен, гибель настигла его до того. Самолет разом вспыхнул черно-красным огнем и, круто завалившись на одно крыло, показав на момент свое брюхо, тяжело рухнул в Неву.
После боя они жадно курили и молчали. О том, что каждый из них пережил, не подобало говорить тогда. Это должно было хранить в памяти долгие годы, подобно тому, как долгие годы в подвалах выдерживают вино, чтобы потом оно себя обнаружило во всей своей силе.
…Всех друзей — и здравствующих и тех, кто сложил голову, — всех они вспомнили. Их, друзей, было немало.
…На крейсере за их столом в кают-компании сидел лейтенант Дмитрий Голубев, редкой души человек, к тому же еще весельчак. Даже во сне его не покидала улыбка. Его шутки летели с поста на пост, из кубрика в кубрик, а следом за ними, как свежесть после июльского дождя, надолго устанавливалась бодрость.
Митя Голубев и погиб из-за своего золотого сердца. Погиб на чужой земле, когда в дверь уже стучалась победа. Он шел с двумя матросами по набережной чужого города, только что занятого советскими войсками, и разглядел в мутных балтийских волнах недалеко от берега тонувшего человека. Он тут же бросился в море — раздумывать было некогда — и скорыми саженками поплыл на помощь. Пуля настигла его в минуту, когда он вытолкнул на берег перепуганного немецкого мальчугана. Митя упал в воду и больше не встал. Ни один дикарь не поднял бы руку на человека, спасавшего жизнь ребенка. Но тут стрелял фашист…
Потом они вспомнили блокаду, не могли не вспомнить. Тяжело было в те дни, а вспоминалось без труда, охотно. Вернее, это Жичину вспоминалось охотно. Неверов же только поглядывал на него да слушал. На память приходили бомбежки, артиллерийские обстрелы, страх и радость победы над страхом. Это были мгновения, минуты, иногда часы. И все же это были эпизоды. Одно лихо длилось целую зиму — голод.