В смятенных чувствах пришел он и на занятия. Однако первая же команда мичмана взбодрила его, хотя относилась к матросам, а не к нему. Это обрадовало Жичина: что ни говори, а флотский стержень в нем живуч.
Новая аппаратура пришлась радистам по душе, и занятия шли как нельзя лучше. Уткнув носы в схемы, матросы изредка перешептывались, вскидывали брови, улыбались. Вопросы были дельные, остроумные, и в радиорубке нередко звучал смех. К концу занятий повеселел и Жичин.
За скудным худосочным обедом лейтенант Голубев рассказывал байки. Когда б обед был получше, он, возможно, и молчал бы, а тут разговорился. Одна история следовала за другой.
В давние времена к борту большого корабля нежданно-негаданно пришвартовался адмиральский катер. На корабле, конечно, забегали, засуетились. Для начала предложили адмиралу отдохнуть с дороги, а какая уж там дорога, когда катер и двух миль не прошел. От отдыха адмирал отказался и, не задерживаясь, начал инспекцию. Спустился в кубрик, спрашивает матросов, как их кормят. Один храбрый комендор не растерялся, налил в чашку коричневой жидкости из медного бачка, молча подал адмиралу. Один глоток отпил адмирал, другой.
— Нормальный чай, — спокойно сказал адмирал.
— Вот именно! — воскликнул комендор. — А нам говорят — это хороший суп.
Военморы, слушавшие Голубева, заулыбались, кое-кто рассмеялся, и вроде бы легче стало на душе, а тощий обед показался чуть-чуть пожирнее. Знал Голубев, когда и о чем рассказывать, хорошо знал, а ведь на год на целый моложе Жичина. Где же успел он премудрости этой набраться? Дар особый, не иначе.
Лейтенанта Голубева природа и другими дарами наделила щедро. Он хорошо пел, а играл едва ли не на всех инструментах, какие Жичин видел. Стоило ему хоть однажды услышать мелодию, даже самую сложную, он тотчас же мог ее воспроизвести и удержать в памяти на долгие времена. А ведь нигде не учился и нот совсем не знал. Какие в его деревушке могли быть ноты, когда там даже школы начальной не было — ходили в соседнее село. В училище морском позанимался года полтора в музыкальном кружке — вот и все образование.
После ужина, как обычно, свободные от вахты офицеры собрались в салоне кают-компании. Одни играли в шахматы, другие читали свежие журналы, газеты, третьи утоляли голод папиросами и дружескими разговорами. Лейтенант Голубев сидел за пианино, восстанавливал в памяти строгую, судя по лицу, мелодию и то и дело поглядывал на дверь. Поглядывал неспроста: вскоре в салоне появился командир корабля.
У командира на корабле особый статут: он верховная власть, он бог. У него свой кок, свой камбуз, свой салон. Негоже богу сидеть за одним столом даже с флотскими офицерами. У кого-то почтенья к нему может поубавиться, кому-то, не приведи бог, сам начнет симпатизировать и — ставь крест и на авторитете командирском, и на объективности. Власти лучше не быть на одной бытовой ноге с подчиненными, лучше для обеих сторон.
В кают-компании хозяином по древней традиции пребывает старший помощник командира, а командир хоть и высокий, но гость. И встретили его как высокого гостя: все встали, склонив головы в полупоклоне.
— Садитесь, садитесь, я на минуту, — сказал он скороговоркой и сел в кресло около двери. Теперь каждому стало ясно, что командир зашел послушать музыку.
Чем, интересно, угостит его сегодня лейтенант Голубев? Бородиным, Шопеном? Знали все и о том, что командир заходит лишь в случаях, когда ему тяжело, когда надо набраться сил, чтобы легче преодолеть невзгоды и препятствия. Командир тоже человек — с сердцем, с нервами.
Сели офицеры и — ни шелеста газет, ни слова. Замерли как перед боем. Фигуры на шахматных досках тоже застыли в ожидании. Отчего же медлит лейтенант Голубев? Командир сидит, ждет, и все приготовились слушать.
А лейтенанту было тягостнее всех. Он не артист, не привык играть на публику, а тут и командир, и друзья-товарищи. Что им сейчас по душе? Сейчас, в эту минуту? Попробуй-ка отгадай. У него тоже нервы и тоже сердце. Для себя он сыграл бы одно, а командир, может быть, хочет другое. Не спросить ли? Можно бы и спросить, да вдруг назовут то, что он не знает? К дьяволу полетит весь настрой. Э-э, была не была! Он взмахнул руками и заиграл.
С первых же звуков Жичин невольно закрыл глаза и сразу же ощутил: слушать так лучше, звуки обрели чистоту и прозрачность. Временами ему казалось, что он не только слышит, но и видит эти звуки — изящно порхающие мотыльки нежных расцветок.
Неожиданно звуки слились в четкую мелодию, и Жичин без труда узнал ее — «Аве Мария». Он просиял. Молодец Голубев, это хорошо, это прекрасно. Как он только догадался, что это самое лучшее, что сейчас можно услышать?