— Как тебя зовут? — тихо спросил капитан, но голос его услышали все.
— Егором, — ответил парень.
— Ну, вот, видишь — Георгий, значит. А Георгий знаешь кто? Победоносец.
Я был удивлен, когда увидел в синих глазах легкое замешательство, а потом и неловкость и даже стыдливость. Не гипноз ли таится во взгляде молчуна Крутоверова? Паренек успокоился и закрыл глаза.
На него же, на синеглазого паренька, смотрела неотрывно и Валентина Александровна Мажорцева, наш доктор, наша любимица и надежда. В отличие от нас, ей надо было делать свое дело, и она, повернувшись к санитарам, попросила бережно, осторожно нести раненого в операционную. Встретив взгляд капитана и как бы споткнувшись о него, Валентина Александровна решительно шагнула на крыльцо и скрылась за дверью госпиталя. Два пожилых санитара, подняв носилки, медленно двинулись за ней. Мы тоже не стали задерживаться и вернулись к себе в палату.
В этой палате я обитал уже третий месяц, а капитан Крутоверов — две недели. Сколь одинакова наша теперешняя жизнь, столь же несхожей она была до госпиталя. Капитан служил в пехоте и всю жизнь ходил по земле, хотя около года по земле ему приходилось больше ползать. По-пластунски или любым иным способом по собственному выбору. Моим же местом службы был боевой корабль, и на твердую землю я ступал лишь по праздникам. Землю мне заменяла шаткая корабельная палуба, по ней не разбегаешься. Капитан весь был обвешан оружием — автомат, гранаты, запасные диски на поясе, — а у меня, кроме бинокля и пистолета, ничего не было. Он ходил врукопашную на немцев, двух фрицев задушил собственными руками, а я ни разу не видел ни одного живого фашиста. Капитан был мрачен и молчалив, а я, как почти любой моряк, любил посмеяться, пошутить. Впрочем, может быть, мы и подружились по той причине, что были разные. А подружились мы довольно крепко. Первые дни приглядывались друг к другу, а сейчас не можем порознь ни обедать, ни ужинать. Если одного из нас нет в палате, другой немедля идет его искать. Обойдет все палаты, всю госпитальную территорию и пока не разыщет, не приведет на место, к еде не притронется.
Вернувшись в палату, мы не сговариваясь улеглись на койки. Я головой к окну, он — ногами, чтоб можно было смотреть на верхушки деревьев. Он всегда так ложился, когда ему бывало не по себе. Я знал: уставится сейчас на одну из сосновых вершинок и будет молча глядеть на нее, пока не появится в палате Валентина Александровна или не принесут обед. Заговаривать с ним сейчас бесполезно, он не только слова не скажет — бровью не шевельнет. В сотый, а может быть, и в тысячный раз будет переживать свое ранение.
Ранило его, конечно, нелепо. Он приказал погуще заминировать поле перед высотой, которую оборонял его батальон. Опытные исполнительные бойцы сделали свое дело на совесть. А высоту эту немцы обошли и ударили с тыла. Ударили во всю мощь: танками, пушками. Пришлось отходить, и не на восток, а на запад, на поле, которое сами заминировали. В суете, в азарте боя он не заметил, как ступил на мину. Даже в первый миг после взрыва не знал о беде. Его отбросило в овражек, поросший кустарником, и боль он почувствовал сперва не в ноге, а в боку — ударился о корягу. Услышав неверную команду своего заместителя, он рванулся, чтоб исправить ошибку, но подняться уже не мог. Острая, нестерпимая боль пронзила ногу и отдалась в голове, в сердце, во всем теле. Он потерял сознание, а когда очнулся, увидел возле себя санитара и свою обнаженную ногу. Стопа была раздроблена, и малейшее прикосновение к ней вызывало такую боль, что приходилось крепко сжимать зубы и собирать в кулак всю волю и все силы, чтобы не крикнуть, не выдать себя немцам, которые, по словам санитара, были слева и справа, впереди и позади.
«Вам надо немедленно в медсанбат, — сказал санитар, — а вот где он сейчас, не знает, наверное, и сам бог».
«Медсанбат подождет, — через силу сказал капитан, — а вы сейчас же разыщите командира первой роты и передайте ему мой строжайший приказ взять на себя командование и вывести батальон к северной балке, а по балке добраться до леса и укрыться там».
Санитар попытался возразить, сославшись на то, что не может бросить командира на произвол судьбы, но под строгим взглядом капитана сразу же осекся. Дальше все пошло как в дурном сне. Пожалуй, даже и во сне такое не привидится. Мне становилось плохо от одного его рассказа, хотя я был не из робкого десятка. Диву давался, как он вытерпел, как перенес эти адские муки.