Он приподнялся, превозмог усилившуюся боль и потянулся к фляжке. Один глоток, другой, третий. Отставив фляжку, посидел, дождался, пока по всему телу разлилось спасительное тепло, и с трудом вновь подтянул к себе ногу. Трудно было сдвинуть нож с места, но он все-таки сдвинул его, и нож заходил; вперед-назад, вперед-назад. Он не знал, откуда брались у него силы, но финка уходила глубже и глубже. Боль была адская, но зло и остервенение пересиливали, они, наверное, были сверхадскими. Однако шоковая боль повторилась, и он опять провалился в темноту.
Проснулся капитан от боли и холода. Еще один небольшой рывок, и он навеки распрощается с раздробленной стопой. Рывок этот он сделает, надо только унять предательскую дрожь во всем теле. Осилит и дрожь, сейчас же осилит — спирта во фляге хватит. Он подумал, сможет ли достать флягу не приподнимаясь, решил, что сможет, и в эту минуту услышал соловья. Совсем рядом в кустарнике сперва робко, а потом все смелее и громче засвистел, защелкал соловушка, и капитан ожил, взбодрился. Где же, любопытно, хоронилась вчера эта певчая малютка? Здесь же ад был кромешный. А соловей разошелся, распелся во все свои птичьи легкие: Цэк-цэк, тью-вить, тью-ви-ить… Одно колено хитрее другого. Тью-вить, тью-ви-ить.
Капитан привстал, дотянулся до фляги, отвинтил крышку и залпом выпил остаток спирта. В голове закружилось, дрожь стала утихать. Под соловьиные трели нещадно клонило в сон. Смежались веки, тяжестью наливалось все тело. «Не спешить, — подумал он, — а то совсем сморит. Сон не уйдет, поспать можно потом». Он тряхнул головой, с силой сжал пальцы в кулаки. Ногу пронзила резкая боль, и сон сняло как рукой. Теперь надо спешить… Выбрав удобную позицию, он нажал изо всех сил на нож и со стоном, с зубным скрежетом довершил дело. Уронив руки на землю, закрыл глаза. Желтые дрожащие круги замельтешили перед глазами. Он приподнял веки и, не давая себе расслабиться, обмыл ногу спиртом, смазал йодом — обжигающая боль высекла из глаз искры — и крепко, ладно забинтовал ее, подложив толстый слой ваты.
Теперь можно было и поспать, даже лучше всего было бы поспать, но он внезапно почувствовал голод. Открыв тушенку, съел всю банку в один присест. Съел и тотчас заснул.
К вечеру он проснулся, глянул на толстую в белых бинтах ногу, и непрошеные слезы хлынули из глаз. Не от боли, ноющей и саднящей, а от горькой обиды, от неизбывной злости на немцев.
А вечерними сумерками из леса приползли в овражек его бойцы с санитаром, переправили в свой лесной лагерь, и через три дня он уже был в полевом госпитале.
Рассказ мой Валентина Александровна слушала молча, терпеливо. Иной раз, когда капитан, по ее мнению, мог сделать иначе и тем самым облегчить свои страдания, она закрывала лицо руками, замирала, а через несколько мгновений из-под ее ладоней вырывался тихий, но явственный стон. Рассказ этот недешево обошелся и ей и мне.
— Благодарю вас, Федор Василич, — сказала она тихо, едва я замолчал. — Я должна это знать.
Разговор наш затянулся. Валентину Александровну ждали дела, и я поднялся. Не удержавшись, спросил ее о Жоре Наседкине и в опечаленных глазах увидел тревогу.
— Ничего нового сказать пока не могу, — ответила она. — В моей практике это, наверное, самый тяжелый случай.
В палате меня давно уже ждал капитан. Госпитальная разведка донесла ему, что все это время я разговаривал с Валентиной Александровной.
— С Жорой пока все по-старому, — сказал я. — Духом он вроде бы не падает, просил передать тебе привет.
Я сел на кровать и подробно рассказал ему о Пантюхове и о переживаниях Валентины Александровны. Капитан принял мой рассказ близко к сердцу.
— Как я понимаю, — сказал он, воодушевляясь, — мы с тобой должны помочь ей.
— И поможем, — ответил я. — Надо только хорошенько подумать, как это лучше сделать.
На другой день капитан, проснувшись, сказал вместо утреннего приветствия:
— Любая серьезная операция начинается с разведки. Пентюхов — не исключение.
— Пантюхов, — поправил я.
Он повернул голову и пристально посмотрел на меня. В глазах у него я увидел смешинки.
— Может быть, ты и прав. Но без разведки, скажу я тебе, и этого точно не установишь. Стало быть — разведка. Глубокая, полная. Исключить на первых порах придется, пожалуй, только одно — разведку боем. Правильно?