— Век буду вам благодарен, товарищ лейтенант. Молодой вы еще совсем, а человека видите справедливо, государственно.
От его похвалы я пришел в замешательство. Не найдя подходящего ответа, пожелал ему спокойной ночи и вышел из палаты.
Долгие месяцы народного горя приучили нас ценить даже небольшую радость. Сказал человек доброе слово, и на душе у тебя потеплело, а если он еще и улыбнулся, горе обволакивалось незримой, но явственно ощутимой мягкой пеленой и казалось временным, преходящим.
У нас с капитаном была большая радость. Пантюхов начал поправляться, его победа над самим собой, мучительная и счастливая, переменила в нашей палате воздух, и у нас — мы чувствовали это оба — открылось второе дыхание. Молчун капитан, целыми днями недвижно лежавший на койке, охотно вышагивал по палате, стуча костылями, или же вытаскивал меня на улицу и говорил, говорил без умолку.
— Ты только подумай, через какой обрыв он перешагнул. Не решись он еще недельку-другую, могла завариться серьезная кутерьма. На войне — страшные месяцы, а тут притворство, симуляция… Верный трибунал. И ты, надо сказать, молодец. Тихохонько, незаметно взял да и подтолкнул его. Без тебя он бы не решился. Ты про меня говорил, что я — комиссар, а на поверку оказалось, комиссар-то ты. С виду посмотришь и не подумаешь. Молодой, форсистый.
Мы сидели на скамейке под двумя могучими сросшимися елями, капитан хотел сказать что-то еще, я собирался похлестче ответить ему на его хвалебные слова — другого пути у меня не было, — но ни ему, ни мне ничего сказать не довелось — к нам неслышно подошла Валентина Александровна.
— Вот они где, голубчики, а я ищу их по всему госпиталю.
— Вы не рады нашим прогулкам? Хотите, чтоб мы торчали в палате? — спросил я шутливо.
— Еще как рада. — Она весело оглядела нас обоих. — И за вас рада, и за Пантюхова. Он преображается на глазах. Не знаю уж как и благодарить вас, Федор Васильич.
И она с похвалой. Как сговорились. Ответить, что ли, им обоим, чтоб неповадно было в другой раз? Я, конечно, рад был радешенек, что с Пантюховым все пошло хорошо, но похвала, из чьих бы уст ни исходила, совсем мне ненадобна и может отравить всю радость. Неизвестно еще, кто из нас получил больше: Пантюхов или я. У меня, я это чувствовал, произошел перелом. В душе. Добрая Валентина Александровна, может быть, для меня и придумала это препятствие.
Мы все трое молчали. Досада моя потихоньку улеглась, и я подумал, что для новой радости, способной подстегнуть лечение и укоротить больничную грусть-тоску, мне теперь нужно будет новое препятствие. Большого ума был человек, высекший те мудрые слова на тибетском камне. С дальним заглядом вперед — на десятилетия, а то и на века.
Напрасно я полагал, что мои собеседники, Валентина Александровна и капитан, молчали, меж ними шел напряженный разговор, хотя и безмолвный. Они, как мне показалось, тоже говорили о препятствиях. Это и понятно: чего другого, а препятствий, больших и малых, им было не занимать. Их чувство, едва возникнув, оказалось на виду. Ему бы хоть чуть-чуть согреться под крылышками добра и ласки, опериться и окрепнуть, и тогда, наверное, не страшны были бы ни ледяной ветер зависти, ни коварные волны людской молвы. А пока…
Можно попытаться оградить их от злословия, уберечь от кривотолков. Но как они еще поведут себя сами? Что ни говори, а живые люди. Они и сами могут нагромоздить себе неодолимые барьеры. Один такой барьер вышиной с Тибетские горы мне уже виделся. Может быть, они пока не догадывались о нем, но он уже стоял меж ними и, я чувствовал, разделял их.
— Пантюхов, надо думать, выпрямится и долг свой исполнит, — сказал я. — Нам останется честно сдержать обещание.
— Конечно, конечно, — торопливо согласилась Валентина Александровна. — Все напишем как лучше, как следует быть. Тут и сомневаться нечего.
По тому, как поспешно и даже слегка растерянно ответила мне Валентина Александровна, я еще раз убедился, что говорили они меж собой не о Пантюхове, не обо мне, а о чем-то более важном для них.
Лучше всего было бы оставить их — пусть разбираются сами, — но сделать это следовало раньше, а я не догадался. Оставалось ждать подходящей минуты.
— Теперь надо браться за Георгия, — сказал капитан.
Лежа в палате, он не ведал, а я в подробностях знал подоплеку несчастной судьбы Жоры Наседкина. Этого юного синеглазого парня следовало бы положить в хороший госпиталь к хорошему хирургу. Будь время хоть чуть-чуть поспокойнее, так, наверное, и сделали бы. Но под шквальным огнем вражеской артиллерии, когда раненых был не один десяток, никому и в голову не приходило думать о городском госпитале и об опытном хирурге. Все усилия командира роты тратились на то, чтоб удержать позицию, а санитары едва успевали оттаскивать раненых в безопасное место. Жоре Наседкину прикрыли распоротый бок марлей и ватой, кое-как забинтовали и волоком потащили к лесу, где должен был располагаться пункт медицинской помощи. В лесу от медпункта остались свежие кровяные бинты да колышки, которыми крепились палатки. С досады и с отчаяния выбившийся из сил санитар, такой же юный, как Жора, залился слезами. И немудрено: что было делать, куда двигаться? Края хоть и свои, русские, но совсем незнакомые. Да и лес дремучий пугал своей жутковатой невоенной тишиной.