Война поставила под угрозу всю нашу жизнь. Радость и горе, восторг и страдание, любовь и ненависть — все теперь шло через войну.
Зимой на Невском в грозную минуту воздушной тревоги мелькнула, как сказочное виденье, незнакомая девушка в беличьей шубке. Один ее взгляд, стремительный и трепетно-изумленный, высек в душе у меня искру, ту самую искру, какую ждал все эти годы. Теперь я знал: искра эта передалась мне от нее. Мы повстречались и пошли своими дорогами. Через минуту оба вернулись, но встретиться нам больше не удалось: девушку убило осколком бомбы.
Мой добрый старший друг Пекка Лаукко прислал мне из Ленинграда фотографию другой девушки, похожей будто бы на ту, погибшую. Она была красива, эта девушка Рита, я любовался ярким ее лицом, она писала мне в госпиталь прекрасные письма, но сердце мое не замирало ни от карточки, ни от писем. Будь она здесь, рядом, может быть и…
Я достал фотографию и протянул ее Ольге. Она долго и пытливо разглядывала ее. И так поворачивала, и эдак, вблизи смотрела и издали.
— Красивая, ничего не скажешь. — Ольга вернула мне карточку, я убрал ее в книгу. — Храни хорошенько, — добавила она, прищурившись, и я не понял, всерьез она сказала или в насмешку.
Это побудило меня рассказать Ольге еще об одной девушке.
Когда меня отправляли из Ленинграда, мне твердо сказали, что долечиваться я буду в Кирове, в головном флотском госпитале. То же самое говорили мне и в пути. Ехали мы по-черепашьи, останавливались на всех полустанках и совсем потеряли счет и времени и расстоянию. До Кирова доползли ночью, когда я непробудно спал, и никто меня не разбудил. Сделать это должна была вагонная медсестра Ксана, тихая, небольшого росточка девушка с косичками-хвостиками, а она и сама не подняла меня, и напарнице своей запретила. Проснулся я утром от чьего-то долгого взгляда, когда поезд был далеко за Кировом. Открыв глаза, увидел улыбавшуюся Ксану.
«Вы так хорошо спали после этих жутких бомбежек, я просто не осмелилась тревожить вас, — сказала она. — Извините меня, пожалуйста». Сказала душевно, кротко, виновато, и хотя я в эти минуты был на нее зол — мог бы уже спокойно лежать в чистой и мягкой постели, а не трястись в пыльном вагоне, — обида улетучилась тотчас же.
«Впереди госпитали будут не хуже, — продолжала она, — а может быть, даже лучше. Подальше от фронта — поспокойнее и посытнее».
После Кирова поезд наш останавливался и в других городах, и Ксана всякий раз говорила мне, чтоб я потерпел, потому что дальше, по всем признакам, должно быть лучше. Мне было уже все равно, и я терпел.
Перед расставанием она призналась, что ей всегда нравилось делать мне перевязки, приносить еду, поить меня чаем, смотреть на меня. Оттого и везла до самого тупика. Если бы поезд мог следовать дальше, пусть даже на край света, она и туда готова была меня завезти.
Два письма прислала мне из своей Вологды. На одно я ответил, а на другое так и не собрался.
Вот и все девушки, к коим судьба пыталась протянуть от меня либо от них ко мне тонкие ниточки сердечной связи. То ли ниточки эти были непрочные, то ли мы неосторожно с ними обращались, или же протягивались они не вовремя, но радости особой они мне не принесли, хотя я чувствовал, что каждая ниточка рвалась не бесследно, что в душе моей накапливалось богатство. Я не знал ему цену, но догадывался: богатство это немалое.
Пришел капитан, хмурый, усталый, и сразу же улегся.
— Что-нибудь случилось, Борис Трофимыч? — спросила Ольга.
Он по привычке долго молчал, глядя в окно на верхушки сосен, на сизые грозовые облака, плывшие с запада, потом ответил неторопливо:
— Случится, наверное. Сердце что-то запрыгало.
— Сердце пройдет, — сказала Ольга. — Полежите немножко и пройдет. Не надо вам было подниматься.
Чем-то капитан был удручен, и я дал Ольге знать, что лучше сейчас его не тревожить. Может быть, и вправду не надо было ему уходить. Сморозил кто-нибудь глупость, а он страдает.
Борис закрыл глаза, и мы с Ольгой потихоньку вышли.
— Неужели сболтнул кто? — испуганно прошептала Ольга.
— Не думаю. Находился, наверное, умаялся без привычки. Поспит часик-другой — и порядок будет.
— Да? Ты так полагаешь?
— На себе испытал, — ответил я.
Под кудрявой березой напротив крыльца соорудили недавно скамейку, мы, не сговариваясь, подошли к ней и сели.
— Ты, между прочим, лишку ходишь, — упрекнула меня Ольга. Она, пожалуй, была права, возразить я не мог, а признаваться не хотелось.