— Молчишь? — Она скосила на меня прищуренные глаза, и я заметил в них веселые блестки.
— Молчу.
— А я на твоем месте не молчала бы. — Блестки стали явственнее, озорнее.
— Это отчего же?
— Сколько тебе лет?
— Двадцать три скоро. Старик.
— Ну какой же ты старик? — Она резко повернулась и глянула на меня счастливыми, сияющими глазами.
Из дверей вышел начальник госпиталя, кивнул нам и пошагал в контору. Проводив его взглядом, Ольга пододвинулась ко мне, спросила таинственно:
— Хочешь, я тебе что-то расскажу?
— Хочу, — ответил я.
И она рассказала.
Валентина Александровна не поладила с начальником с первых дней. Кадровый военврач, с юности привыкший к дисциплине, Андриан Иннокентьевич Сошкин рьяно старался распространить воинский устав на всех, кто работал в госпитале, независимо от того, военнослужащие они или вольнонаемные. Валентина Александровна понимала необходимость дисциплины, но не хотела и без смеха не могла в шелковом летнем платье или в белом врачебном халате выстаивать перед ним по стойке «смирно». Никак не могла привыкнуть она и к тому, чтобы называть его по воинскому званию, тем более, что оно было длинное — военврач третьего ранга. Ей было гораздо легче называть Сошкина по имени и отчеству, и она упорно называла его так, хотя всякий раз он морщился и кривился.
Однажды Андриан Иннокентьевич не вытерпел и спросил, почему она так упрямо не желает выполнять его требования. Валентина Александровна ответила чистосердечно, что, едва она опускает руки по швам и выпячивает грудь, ее разбирает неудержимый смех, и она уже не только ничего путного не может сказать, но и слушать-то как следует не в состоянии, потому что все ее усилия направлены на то, чтоб удержаться от смеха. Она просто-напросто глупеет в этой позе. Со временем, может быть, привыкнет, а пока… Ей гораздо легче преодолеть второе препятствие. Она, конечно, может называть его «товарищ военврач третьего ранга». Может без особого труда и без смеха. Но ей этого не хотелось бы. Во-первых, чин его длиннее имени и отчества. Во-вторых, очень уж ей не нравится эта странная добавка — «третьего ранга». Не хватало еще, чтоб именовали военврачом третьего сорта. В-третьих, слишком много в армии военврачей и третьего ранга, и второго, и первого, Андриан же Иннокентьевич, возможно, всего-навсего один. Один на всю армию. А потом, и проще это, и уважительнее. Не к рангу обращаешься, а к человеку.
Против обыкновения, Андриан Иннокентьевич выслушал ее терпеливо, ни разу не поморщился. В конце беседы, тоже против обыкновения, отметил, что Валентина Александровна высказала весьма любопытные мысли и что над ними надо как следует подумать.
У Валентины Александровны отлегло от сердца. Хоть эти мелочи, думала она, не будут теперь мешать. А то ведь просто смешно было. Как он до сих пор не понимал?
Не ахти какая уж радость была у нее, да и та оказалась преждевременной. Андриан Иннокентьевич, поразмыслив несколько дней над этим разговором, решил, что молодая девушка-врач не зря, совсем, наверное, не зря подчеркивала не формальное, не казенное, а чисто человеческое свое отношение к нему. А он, старый глупец, вздумал еще отчитывать ее за это, вместо того чтоб сразу же согласиться с ней и даже поощрить. Оглядев себя со всех сторон в зеркале, он пришел к заключению, что вполне еще может привлечь внимание молодых женщин, особенно здесь, в глуши, где мужчин подходящих днем с огнем не сыщешь — все поголовно ушли на фронт.
Незаметно для посторонних он начал оказывать Валентине Александровне знаки внимания: то платье похвалит, то прическу, то улыбнется совсем не по-начальнически. И за собой стал следить старательно, за своей внешностью. Брюки и гимнастерка всегда теперь были отутюжены, сапоги начищены, подворотничок свежий.
От глаз Валентины Александровны все это, конечно, не ускользнуло. Это и забавляло ее, и не на шутку расстраивало. Как отвергнуть его ухаживания, чтоб и свое достоинство сохранить, и его не обидеть, не восстановить против себя? Он начальник, и от того, как установятся их отношения, многое будет зависеть в ее работе. Больше всего она боялась за своих больных, за то, как бы они не пострадали от ее объяснения с начальником. А что объяснение должно было вот-вот последовать, она ничуть не сомневалась. Она уже и ответ обдумала, а вернее сказать — придумала.
Пополудни в субботу после обхода и перевязок ее пригласили в кабинет к начальнику. Андриан Иннокентьевич вышел из-за стола и, чего никогда с ним не бывало, пододвинул ей стул и пригласил сесть. От него попахивало спиртом и тройным одеколоном. «Сейчас начнется», — подумала она и, к радости своей, отметила, что разговор предстоящий нисколько ее не пугает. Неделей раньше, может быть, и испугал бы, а сейчас, наверное, уже притерпелось.