«Неужели, — спрашивает, — я тебя только ругаться и научил?»
«А это уж операция покажет, — отвечал Александр Павлович. — А ты, старый, лежи, молчи и будь добр, слушайся своего ученика. Сейчас я над тобой командир и начальник».
«Что правда, то правда. — Нил Афанасьевич вздохнул и в усы свои белые опять усмехнулся. — По этой твоей реплике если судить, то мно-огому я тебя научил».
«Помолчи, Нил Афанасьевич. Сейчас тебе любое напряжение не благо, а помеха. Сам лучше меня знаешь».
«А вот и неправда твоя, командир-батюшка. Потешаться над собой да над тобой — это для меня вовсе не напряжение. Это, если хочешь знать, самое настоящее отдохновение, а может, и услада. Неужто до сей поры не догадывался?»
«Догадывался, Афанасич, догадывался. Только сейчас, пожалуйста, помолчи».
«Ладно уж. Буду молчать, если велишь».
И вправду потом молчал. И дома ни слова больше не сказал, и всю дорогу молчал. У самой больницы не выдержал. Поманил к себе пальцем Александра-то Павловича и тихо, на ухо молвил ему: «Ты, Сашунь, ежели что, не церемонься с ним, с пузырем-то. Чик его — и в ведерко. Как-нибудь и без желчи обойдемся на старости лет».
«Видно будет, Нил Афанасьевич».
Разговор этот Аксинья Михайловна передала больничным служащим, давним своим приятельницам, а они рассказали Валентине Александровне. Может быть, он уже и по городу гуляет, рассказ этот, — операция шла третий час. Как она шла, никто не знал.
Валентине Александровне полюбились и Нил Афанасьевич Смолин, и Александр Павлович Долинин, хотя она ни разу их не видела, и добрые, приветливые сестры, и нянечки. Ей было хорошо в этой больнице. Она слегка расслабилась и отдыхала здесь. Кроличьим хвостиком мелькнула в голове мысль: а не перебраться ли сюда? Уютнее здесь, тише, покойнее. Ей показалось, что на минуту она даже задремала, сидя в старинном глубоком кресле. А едва очнувшись, представила своих раненых, которых должна, обязана избавить от мучений и, как говорят, поставить на ноги, и покой ее кончился.
Она услышала мелодичный бой часов, донесшийся откуда-то из коридора, сверила по ним свои часики, подаренные покойным отцом, и отметила про себя, что операция идет уже почти четыре часа. И сразу же подумала, что там, в своем госпитале, ее ждут, нервничают, надеются и не знают, что делать и что думать. Надо бы сообщить им, как-то предупредить. Она высказала свою тревогу старшей сестре, высокой молодящейся женщине. Та, не затрудняя себя раздумьями, взяла Валентину Александровну под руку и провела в кабинет главного врача, к телефону.
«Позвоните своему военврачу и скажите, что Александр Павлович Долинин вряд ли сегодня сможет приехать. Сами знаете почему. А завтра у него три операции: две в госпитале, одна здесь. Так что к вам он сможет выбраться, наверное, только послезавтра. Передайте ему привет от Анны Дмитриевны».
Бойкая Анна Дмитриевна вышла, прикрыла за собой дверь, Валентина Александровна осталась одна. Дозвонившись с трудом до Андриана Иннокентьевича, она почему-то разговор свой начала с привета от Анны Дмитриевны.
«Вы дело, дело говорите, — недовольно сказал начальник. — Когда будут хирурги? Что случилось?»
Валентина Александровна все ему объяснила и спросила, что ей делать.
«Дождитесь конца операции и договоритесь лично обо всем с Александром Павловичем. Лично и точно. На Нила Афанасьевича рассчитывать теперь нечего. Хоть жив бы остался».
С Долининым, закончившим операцию на пятом часу, разговор был короткий. Александр Павлович, опасаясь за жизнь Нила Афанасьевича, решил остаться здесь, в больнице. И ночевать будет здесь. Как и предполагала Анна Дмитриевна, операции Жоре Наседкину и капитану Крутоверову наметили на послезавтра.
Это было вчера, а сегодня Ольга Костина каким-то образом узнала все и все мне под строгим секретом рассказала. Очень просила никому не говорить, даже Крутоверову, и я дал ей твердое обещание. Зато как и от кого она все это выведала, Ольга говорить не хотела и умоляла меня не спрашивать, потому что тайна была не ее.