— Когда же она успела тебе рассказать-то? — спросил я.
— Кто?
— Как кто? Валентина Александровна!
Ольга подняла на меня испуганные и удивленные глаза, и я невольно рассмеялся и поспешил заверить ее, что никакой тайны она не выдала, просто я сам догадался. Я видел Валентину Александровну вчера вечером, когда она только что вернулась из города. Она шла в палату к Жоре Наседкину и выглядела обеспокоенно и утомленно.
— Кто же еще, кроме нее, мог рассказать тебе про вчерашние городские новости? Не Нил же Афанасьевич прискакал, чтоб бедой своей поделиться. И не Долинин Александр Павлович, он только завтра приедет.
— Это просто никуда не годится, — сокрушалась Ольга. — Я еще сказать не успею, а ты уже все знаешь. Так мне и доверить-то ничего нельзя.
— Наоборот, это очень хорошо, — уверял я ее. — У меня друг один был на финской войне, он тоже, вроде тебя, горевал, что у него все мысли на виду. А мысли у него были чистые, хорошие. Чего же их скрывать-то? На мое разуменье, это самое большое счастье, когда тебе нечего перед людьми утаивать, нечего стыдиться.
Ольга вроде бы и согласилась со мной, но огорчение ее долго не проходило.
— Хватит тебе хмуриться-то, — сказал я, — а то морщины раньше срока прорежутся.
— Если много смеяться, морщины тоже нагрянут. Бабушка не раз говорила мне об этом.
— Тебе еще далеко до морщин. Ты юная совсем.
— Не такая уж и юная. Я иной раз знаешь какой взрослой себя чувствую… Сама удивляюсь. Будто мне тридцать лет.
— А тридцать — разве много?
— Три-идцать?! — удивилась она. — Тридцать — это уже мама.
— Мамой и в твои годы можно стать. Моей матери семнадцати не было, когда я на свет божий появился.
— Пра-авда?
Я засмеялся и сказал, что Борису Крутоверову скоро тридцать.
— Мужчины — это другое дело…
Мне было хорошо с Ольгой. Она и впрямь была то наивной девочкой, то умудренной женщиной, постигшей такие вещи, которые мне и во сне не снились.
— А когда же все-таки Валентина Александровна успела рассказать тебе? — спросил я, не унимаясь. — Она же только вечером вернулась.
— Все-то ты знать хочешь, будто Варвара любопытная… Возьму вот да не скажу.
— Ну и не говори. Подумаешь…
Но Ольге уже трудно было утерпеть, ей и самой хотелось выговориться.
— Вчера же и рассказала, вечером. Мы же с ней как подруги, она и живет у нас с бабушкой.
Вспомнив о бабушке, Ольга заторопилась домой и попросила меня проводить ее до ворот.
— Может быть, до самого дома?
— Нет, нет. Это запрещено. И ноге твоей лишняя нагрузка ни к чему. Потом, потом. А ногой завтра займемся всерьез.
— Мне уже лучше, — сказал я.
— Не притворяйся.
— Я серьезно тебе говорю.
— Да ну тебя… Знаешь, о чем я подумала?
— О чем?
— Ой, стыдно даже говорить… — Она закрыла лицо руками. — Я хочу, чтоб ты в своей морской форме меня проводил.
— Могу и в форме, хоть сейчас. Мне ее уже выдавали, когда в клубе надо было выступать.
— В белой руба-ашке с синим воротником, в бескозы-ырке с ленточками. Девчонки от зависти лопнут. — Ольга засмеялась и сразу же осеклась. — Но не сейча-ас, а когда нога будет гнуться, как лозинка, — съязвила она.
— Должен огорчить тебя, — сказал я. — Бескозырку и форменку с синим воротником я носил, когда был курсантом. А сейчас у меня обыкновенный китель и обыкновенная форменная фуражка с крабом и с козырком.
— Да-а? — изумилась она. — А на моряка-то ты хоть будешь похож?
— Наверное, буду. Китель-то все-таки синий, а брюки черные…
— Ты мне завтра покажи свой китель, ладно? И фуражку покажи.
У госпитальных ворот она помахала мне рукой и побежала. Я стоял и долго смотрел ей вслед.
Когда вернулся в палату, Борис лежал на койке и, как это бывало с ним раньше, недвижно смотрел в окно. Я не мог сказать, заметил ли он мой приход — думаю, все-таки заметил, — но я знал точно: это была не лучшая его позиция, и хорошего она ничего не предвещала.
Я почувствовал усталость и тоже прилег. Сами собой закрылись глаза, и мне вдруг представились старые русские врачи Нил Афанасьевич Смолин и Александр Павлович Долинин. Они могли подтрунивать над собой и друг над другом, могли под горячую руку ругнуться — вроде бы и грубовато, а на самом деле по-доброму, от души, — могли перекинуться в картишки, но в любую непогоду, в любой час дня и ночи, в любую даль они идут или едут, бегут или от собственного бессилья еле тащатся к хворому человеку, кто бы он ни был, чтоб вывести у него эту хворь и чтоб вновь сделать его похожим на человека. Не воины мы будем, достойные отцов своих и дедов, а людишки ничтожные, если не сможем уберечь таких людей, как Нил Афанасьевич и Александр Павлович. Я в глаза не видел Нила Афанасьевича да и слышал-то о нем из третьих уст, а уже полон был к нему устойчивого, прочного доверия. Дай бог ему выжить, поздороветь, чтоб смог он хоть недолго, но послужить еще своим горожанам. Он ведь, поди, такую только жизнь и полагает за жизнь.