— Опять ты за старое, Георгий, — мягко сказал капитан. — Поплакать иногда, может быть, и не мешает, чтобы тяжесть лишнюю снять с души. Иной раз даже на пользу идет. Но тебе-то, тебе-то сейчас другое нужно… Совсем другое, пойми ты! Вера тебе нужна, вера! В жизнь! В любовь! В победу!
Капитан говорил вроде бы тихо, а получалось у него твердо, и слова его действовали. Я чувствовал это по себе. Так и просачивались независимо от твоей воли куда-то вглубь, так и оседали там. Я видел: эта его твердость нужна была и Жоре Наседкину, и не меньше она нужна сейчас самому Борису. Может, оттого и звучали его слова так весомо.
Как встряхнуть этого парня, как вернуть ему интерес к жизни, чтоб не помехой он был хирургу, а доброй подмогой?
— Ты девушку любил когда-нибудь? — тихо спросил Борис. — Может быть, в школе, может быть, там, на фронте. Нравилась тебе хоть одна?
Жора долго молчал. Он то хмурился, то на лице его появлялась вдруг загадочно-скорбная ухмылка, будто он знал что-то важное и раздумывал только о том, сказать нам об этом или промолчать. Это вызвало у меня любопытство, и когда он остановил на мне прищуренные глаза, я решительно подтолкнул его к разговору. Он горько мне улыбнулся и перевел взгляд на Крутоверова.
— А отчего это вы, товарищ капитан, все в прошлом времени спрашиваете? Любил ли я? Нравился ли мне кто? А может, мне и сейчас нравится. Может, и сейчас я влюблен…
Не обратив внимания на лихорадочный взгляд Наседкина, капитан выпалил довольно и обрадованно:
— Вот и скажи, чудак-человек! Это же великое чувство — любовь! Любовь побеждает смерть! Знаешь, кто это сказал? То-то и оно. Возьми себя в руки. Немедленно возьми себя в руки! Во имя этой девушки. Во имя любви. Слышишь? Ты просто не имеешь права оставлять ее одну. Это трусость. Это все равно, что в плен сдаться. Добровольно. Она не простит тебе эту трусость. И никто не простит, слышишь? Говори, говори сейчас же!
Горькая усмешка скользнула по лицу Жоры.
— А что говорить-то, товарищ капитан?
— Как это что? Про девушку говори, про любовь свою говори!
— Про девушку, про любовь… — медленно повторил Жора. — А зачем это вам? Вот вам, товарищ капитан, лично вам зачем это?
На минуту капитан оторопел и растерянно смотрел то на меня, то на Жору.
— Как это зачем? Я хочу помочь тебе. Хочу, чтоб ты выжил. Чтоб жизнью загорелся. Это поможет и хирургу. Вот и лейтенант вместе со мной за тем же пришел. — Он кивнул в мою сторону, вслед за ним Жора тоже повернул ко мне голову.
— И вы хотите, товарищ лейтенант, чтобы я про любовь свою рассказал? — спросил он просто, ровным спокойным голосом.
— Хочу, — ответил я.
— И вы уверены, что это поможет мне? И даже хирургу?
— Может статься и так, — ответил я, сжав зубы. Кое-что я уже стал понимать.
— Хорошо, — кротко ответил Жора, поудобнее устраиваясь на кровати. — Может, и вправду кому-нибудь поможет.
Он наконец нашел себе подходящее положение и начал свою исповедь медленно, но свободно и твердо.
— Любовь моя и далеко от меня, и совсем близко. Она светла и прозрачна, умна и красива. Доброта ее и сердечность не знают пределов. Ее волосы, хоть и видел я их лишь однажды, ослепляют, словно солнце. Глаза ее чисты и бездонны, как озера Светлояр на моей родине. Имя ее звучит как симфония. Она мой бог, идеал мой, и умереть за нее мне совсем не страшно.
Оба мы, и капитан и я, были изумлены. И высокими словами, так просто и естественно слетевшими с уст Жоры, и той, кто вызвала, породила их, облекла в такие одежды и кто, может быть, не меньше хирурга обладал сейчас властью над этим солдатом.
А он, Жора Наседкин, смолк и смотрел на нас скорбно, почти безучастно.
— Послушай, Жора, — сказал я, взяв его за руку, — а ей, ей говорил ты эти слова? Или не осмелился?
— Говорил.
— Давно?
— Только что.
— И что она ответила?
— Сказала, что я должен жить. Обязательно должен жить. Жить и бороться…
— Тогда какого же черта ты распустил нюни?! — рявкнул на него капитан, да так громко, что Жора вздрогнул.
— Она вас любит, товарищ капитан, — ответил он упавшим голосом.
— Откуда ты знаешь? Она говорила тебе?
— Нет. Но все говорят, и сам я вижу.
— Ни черта ты не видишь из своей палаты, а говорить могут всякое. Дело не в этом. Тебе просто легче так. — Капитан наклонился к нему. — Трусишь?
— Без толку, товарищ капитан.
— А ты пробовал? Ты попробуй сперва.
Капитан кричал не от досады и не от возмущения. Он потерял выдержку от смятения. От полного смятения. Мне казалось, он еще не понял, не осознал как следует всего, что здесь произошло.