— Ну? — спросил он тихо и кивнул на окно.
Я поднял палец, поднес его к губам. Жора улыбнулся. Птицы пели неумолчно и, казалось, от минуты к минуте слаженнее, стройнее.
— У меня такое ощущение, — сказал я, — будто в зеленых листьях на той вон березовой верхушке спрятался дирижер. Может быть, соловей, а может быть, и скворец. Это же целый оркестр, не могут они без головы!..
— Да, да… — Синие его глаза высекли фиолетовую искру. — Я уже часа два слушаю. Они долго примеривались друг к другу. А может быть, и состязались: кому вести заглавную партию, а кому… Но соловей в этот час не поет.
— Я не говорю, что поет. Хватит им того, что он на соседней ветке сидит. При соловье плохо не запоешь.
— Это верно. А вы знаете, что скворцы великолепные подражатели?
— Знаю. Я в деревне рос. Он тебе и соловьем присвистнет, и прочирикает как воробей. Ма-астер на чужие голоса.
— Оттого вы и определили его в дирижеры?
В дирижеры скворец угодил случайно. Как говорят, к слову пришлось. Но племя скворцовое я любил с детства. Задолго до прилета мы, деревенские ребятишки, начинали мастерить скворечни. Старались друг перед другом. Скворцы народ капризный, не всякий дом они облюбовывали. Еще капризнее были скворки. Первыми по весне прилетали скворцы. Скворец и скворечню оглядит, и деревья вокруг, и постройки. После того как сделал выбор, принимался за отделку гнезда. Через несколько дней стайками появлялись веселые, неутомимые скворки. Скворец садился на свое крылечко и старательно зазывал их, заманивал. И песни пел заливистые, и ловкость показывал в полете, выделывая такие замысловатые фигуры, какие и чижу не снились.
Пощебетав, посоветовавшись с подругами, одна из скворок великодушно соглашалась осмотреть жилье. Не были в стороне, и подружки, они тоже проверяли каждый угол. Если дом оказывался неказистым, неуютным, скворки, посмеиваясь, летели дальше, а скворцу приходилось ждать новой стайки. Случалось иной раз и так, что оставался скворец на все лето бобылем.
Птицы под окном распевали на все голоса утренние песни, и я ответил Жоре рассказом о скворцах. Слушал он участливо, в иные минуты даже жадно.
— А ты знаешь, какая роль отводится скворцам-бобылям? — спросил я в конце рассказа.
— Не знаю, — ответил он, насторожившись.
— Воспитывать чужих скворчат. Обучать пению и всем премудростям жизни. Как в детском саду или в школе.
— Интересно. Я этого не знал. — На лице Жоры отчетливо виделось сожаление. — А что говорят об операции? — спросил он неожиданно.
— Говорят, пройдет нормально, — ответил я. — И Валентина Александровна говорит, и Андриан Иннокентьевич, начальник госпиталя. Сам сказал мне. Только что. Он пошел операционную проверить.
— А вы как думаете, товарищ лейтенант? — Сам он, похоже, не поверил еще в благополучный исход.
— Я думаю, что все будет хорошо. Хирург опытный, аккуратный. Организм у тебя юный, здоровый…
Я хотел сказать, что он и сам может помочь хирургу, что мужчина и на столе операционном должен оставаться мужчиной, а вместо этого поведал ему о Борисе Крутоверове, о том, как настойчиво и упорно пилил капитан собственную ногу. Я не назвал имени Бориса, но Жора догадался, о ком шла речь.
— А она знает об этом? — спросил он.
— Знает. — Говорить ему неправду я не решился.
— Молодец, ничего не скажешь. — Он вздохнул. — Это надо же… Храбрости и терпенья ему, видно, не занимать.
— Не занимать, это верно. Но и ты ведь не из робкого десятка. А потом… кому что… Кому сокол, а кому соловей.
Лицо его тронула спокойная, не юношеская улыбка.
— Спасибо, товарищ лейтенант. Может быть, скворцов послушаем?
— Ты слушай, а мне идти надо. — Я тоже улыбнулся. — До вечера.
Удерживать меня он не стал.
В коридоре было тихо. Я подошел к окну и, зажмурив глаза, подставил лицо солнышку. Виделась мне теперь густая, тягучая ярко-оранжевая масса, заполнившая все пространство. Такой в школьные годы представлялась мне загадочная магма. Едва я об этом подумал, как магма моя стала остывать и покрываться пеплом. Нехотя приподняв веки, я не увидел солнышка; скрыло его плотное синее облако, похожее на Каспийское море из школьного учебника. Даже залив Кара-Богаз обозначен был точно. Я грустно усмехнулся: хоть на небе море увидеть. Не повезло мне: море на глазах рушилось. Сначала отпочковался и поплыл в сторону Кара-Богаз. Минуту-другую он гордо двигался самостоятельным озером, потом вытянулся в ручеек и вскоре исчез совсем. Наступил черед и северной глыбы Каспия. Отделившись от южной половины, она сгрудилась беспорядочно у самого устья Волги, как бы ища выход своей силе, а рукава реки сами несли ей навстречу раздольную силу. В какой-то миг силы эти встретились, сшиблись, и море, поборов речной поток, ринулось в проторенное русло Волги. Я вздрогнул, хоть это и было минутное воображение.