Облако развеялось, исчезло, только теплое солнышко плавало теперь в голубом высоком небе, а я с необъяснимой тревогой смотрел и смотрел туда, где так неожиданно и так странно пропало мое море.
Из неподвижного состояния вывел меня Пантюхов. Он подошел почти неслышно и кашлянул. Я оглянулся.
— Здравия желаю, товарищ лейтенант! — Он весь подобрался, худоба его стала еще заметнее. Высокий, неуклюжий, он невольно вызывал улыбку.
— Здравствуйте, Кузьма Андреич. Как живы-здоровы?
— Так ведь на поправку пошел, товарищ лейтенант. Большое-пребольшое спасибо вам.
— А я-то при чем, Кузьма Андреич?
— Как это при чем? При самом главном. Веру мне вернули, товарищ лейтенант. Как говорят, не по дням, а по часам болячки мои заживают, а без веры да без надежды разве вышло бы что-нибудь? Гиблое дело, это я точно вам говорю. А вы-то как, товарищ лейтенант? Похрамываете?
— Похрамываю, Кузьма Андреич. — Он развеселил меня. — Только и я ведь не лыком шит — лучше становится.
— Так и быть должно, товарищ лейтенант. Вы молодой, у вас должно заживляться скорым ходом.
Говорил он серьезно, обстоятельно, а в белесых глазах пряталась добрая хитринка. Чтобы выманить ее наружу, я улыбнулся, слегка прищурившись, и Кузьма Андреевич не выдержал.
— Скажите, товарищ лейтенант, ежели это не секрет: командовать вам было трудно?
Улыбку у меня как рукой сняло. Я был изумлен его проницательностью. Откуда она? Он же ничего обо мне не знает.
— Как вы это увидели? — спросил я. Он смотрел вниз, топтался на месте, как провинившийся школьник, и молчал. — Я действительно испытывал трудности, а когда подчиненные были старше меня годами, мучился.
— Это все оттого, что вы о других печетесь, а не о себе. Такие люди к командованию не приспособлены. — Он поднял голову и остановил на мне серьезный пристальный взгляд. — Цену вы себе не знаете, товарищ лейтенант. Плохо, когда цена завышена, но и занижать ее боже упаси. Привыкнуть можно и смириться. А когда человек смирился с низкой ценой, ждать от него нечего.
Кузьма Андреевич говорил о категориях, которые никогда не приходили мне в голову. Я был смущен, озадачен.
— Это вас торговля научила? — спросил я.
— Жизнь меня научила, товарищ лейтенант. Собственная жизнь. Разве не догадываетесь? И торговля помогла.
— Не обижайтесь, Кузьма Андреич.
— Какая может быть обида? Что-о вы! — Он развел руками и мягко, по-отечески улыбнулся. — Я думал, не обидитесь ли вы на меня?
— Не-ет. Вы мудрые вещи говорили.
Подошла Ольга и сказала, что должна доставить меня в палату. Кузьма Андреевич засуетился.
— И мне ведь идти надо. Что-то я разболтался не в меру. Мускулы-то на ногах да на руках нагонять надо — не на языке.
— Язык, Кузьма Андреич, тоже оружие боевое, — сказал я. — Иной раз похлестче пуль косит.
Мы пошли вместе: Пантюхов на улицу, мускулы нагонять, а Ольга и я — к нам в палату. У лестницы Кузьма Андреевич поинтересовался у Ольги:
— Женихи-то, поди, наступают?
— Пусть они лучше на немцев наступают, — ответила она.
— На немцев само собой. Тут и мы можем пригодиться.
Когда он повернул к выходной двери, Ольга спросила:
— Это и есть Пантюхов? Нескладный какой-то.
— Нескладные чаще всего добрыми бывают.
— Да, я это тоже замечала, — согласилась она и подтолкнула меня к палате. Пантюхов больше не занимал ее.
Бориса в палате не оказалось.
— Где он может быть? — встревоженно спросила Ольга. Я пожал плечами, хотя знал почти наверное, что кроме как во двор, к заветной скамейке под сросшимися елями идти ему некуда. Ольга подивилась, посокрушалась и пошла его искать.
— Сам придет, — сказал я вдогонку. — Зачем он тебе понадобился?
— А это уж мое дело, — ответила она от двери.
Оставшись один, я прилег на кровать и опустил веки. Одно за другим вставали передо мной виденья. Четкие, рельефные, как при солнечном свете. В голубом шелковом платье увиделась Ольга. Платье такое я высмотрел года два назад на оперной певице в концертном зале. Ольга шла по лесной поляне и собирала цветы. Веселый игрун ветерок шевелил ее волосы, платье и доносил до меня песню. Я не мог разобрать слов, догадался по отрывкам мелодии: это была песня о беспокойном девичьем сердце.