— Спасибо, доктор, — тихо сказал Борис.
— А у этого юноши что? — Долинин кивнул на меня.
Валентина Александровна рассказала о моем ранении, об осколке, застрявшем под коленным суставом, о плохо сгибавшейся стопе…
— Этот юноша через несколько дней твердо намерен выписаться, — заявил я, воспользовавшись небольшой паузой.
— Осколок не беспокоит? — Хирург не обратил внимания на мою тираду. — И по ночам не беспокоит?
Ночью раза три злополучный осколок устраивал мне концерты — от боли я не мог ни шевельнуться, ни вздохнуть, — но говорить об этом, конечно, не стал.
В дверь заглянула Ольга. Увидев начальство, она подалась назад, но Валентина Александровна остановила ее и пригласила войти.
— Это моя помощница, — сказала она и повела речь о лечебной гимнастике, о массаже.
Александр Павлович выслушал ее и изрек сердито:
— Ну вот, а мы хоть и рядом, но ничего этого не практикуем. Приехали бы да показали.
— Это нетрудно, — ответила Валентина Александровна. — С удовольствием покажем.
Перед уходом она потрогала мою стопу, улыбнулась, и я понял: возражений против моей выписки не будет.
Мы остались втроем, и я сразу почувствовал себя неловко: после разговора с Борисом не мог смотреть на Ольгу прежними глазами. А Борис, как назло, то глянет ласково на Ольгу, то остановит осуждающий взгляд на мне. Он, похоже, не терял надежды уговорить меня.
— Что-нибудь случилось? — тревожно спросила Ольга.
Ни капитан, ни я не ответили ей.
— Отчего вы молчите? Стало быть, вправду что-то случилось?
— Всегда что-то случается, — сказал я уклончиво. — Земля большая, война большая…
— Я не про землю спрашиваю, — перебила Ольга. — Всего-навсего про госпиталь, про палату. Что произошло?
— В палате? — Я пожал плечами, делая вид, что удивлен ее вопросом. — Кроме того что один из нас в ближайшие дни намерен распрощаться с госпиталем, ничего. Но с госпиталем всегда кто-то прощается.
Не дослушав меня, Борис гневно повернул голову к стенке.
— По-нят-но, — сказала она дрогнувшим голосом. — Что ж, не будем тогда терять времени и двинемся на массаж?
— Пожалуй, — ответил я и начал собираться.
Ольга повернулась и вышла. Через минуту следом за ней двинулся и я.
Массаж и гимнастику Ольга растянула часа на полтора и все это время молчала. Я тоже не мог найти подходящих слов. Под конец она все же не выдержала и спросила насмешливо:
— Стало быть, бежать решил?
— Бежать? — Я удивленно вскинул брови, но это не произвело на Ольгу ни малейшего впечатления. Она как стояла с холодной усмешкой, так и осталась стоять не шелохнувшись. — Бегут, случается, с поля боя, с фронта, а на фронт…
— Дело не в словах. — Она поморщилась, и усмешка исчезла с ее лица. Передо мной была прежняя Ольга. И глаза ее светились по-прежнему. — Раньше срока все равно не сбежишь.
Теперь, когда моя госпитальная жизнь подходила к концу и исчислялась не неделями и не месяцами, как раньше, а днями, мне час от часу становилось тягостнее. Мысленно я уже прощался со своей скрипучей койкой, с тусклой лампочкой под самым потолком, с окном на просторную лесную поляну, за которой виднелся поселок. Вопреки моим ожиданиям прощанье оказалось грустным. Стоило только подумать, что я не увижу больше древнего уральского леса, не посижу на скамейке под двумя сросшимися елями, как начинало непривычно больно щемить сердце. А прощаться предстояло еще с Борисом, с Ольгой, с Валентиной Александровной. У меня не хватало храбрости даже подумать об этом. Я не раз мысленно побывал в Москве, в главном морском штабе, резонно, как мне казалось, убеждал своих начальников вернуть меня на боевой корабль, голова моя до отказа была заполнена будущим, а с госпиталем и в мыслях не мог распрощаться. До сих пор мне представлялось, что госпиталь для раненого — это все равно как вокзал для транзитного пассажира, а он оказался домом, родным домом. Крепко держала меня на привязи веревочка, свитая из моей сердечной благодарности и из сердечных же обязанностей. Поначалу я недоумевал, а потом пришел к мнению, что иначе, наверное, и быть не могло. Привезли меня сюда с костылями, я едва передвигал ноги, а сейчас хожу один, с легкой палочкой, через два-три дня расстанусь и с ней. Хромота моя, говорят, и сейчас почти незаметна, а скоро ее не будет совсем. Был инвалидом, беспомощным и жалким, стал нормальным человеком. Разве можно это забыть? Я чувствовал себя в неоплатном долгу. Хотелось сделать что-то хорошее и для Ольги, и для Валентины Александровны, и для Андриана Иннокентьевича. Мне казалось, что если бы я сделал это, то и расставанье было бы легче.