Через несколько дней мы расстанемся. Она лечила раны открытые и раны, видимые только ей, доброму ее сердцу. Лечила ласковым словом, душевной улыбкой, одним своим появлением. Я увезу с собой и голос ее, и улыбку. Но как сказать ей об этом? И не лучше ли сказать сейчас, в эти минуты?
Я смотрел на нее, раздумывал, а она чувствовала все сама и сама все видела. Подошла к окну, рассеянно посмотрела окрест, обернулась, неторопливо шагнула к столу. Руки ее опустились мне на плечи.
— Вот так-то, друг мой, — сказала она тихо.
Я поцеловал ее руки, сперва одну, потом другую.
Спасибо вам, Валентина Александровна. Спасибо и низкий поклон.
Дай вам бог жизни и счастья. Если не вы, то кто же тогда достоин счастливой жизни?
…На другой день госпиталь покидали семь человек. Это были обстрелянные, сноровистые бойцы, не чета юнцам-новобранцам. Вместе с Пантюховым госпитальную палату оставляли его соседи: тезка мой белобрысый Федор и рябоватый волжский богатырь Дмитрий. Они уже давно наладили отношения с Кузьмой Андреевичем и жили, как говорится, душа в душу.
Провожать их, как повелось, вышли все, кто был в состоянии выйти. Собрались у подъезда, куда должна была подойти машина. Белели замурованные в гипс руки, то тут, то там поскрипывали костыли, молодежь щеголяла самодельными расписными клюшками. Зрелище вроде бы не из веселых, а на лицах у людей играли довольные улыбки и разговор шел задиристый. Начал его, подойдя ко мне, мой тезка.
— Мы, товарищ лейтенант, договорились так с Дмитрием: он этих фрицев должен извести не меньше роты. Сколько у него на лице рябинок, столько ему и фрицев положить. А я счет буду вести по своим веснушкам.
Те, кто стояли рядом и кто слышали его слова, заулыбались пошире, повеселее, а кое-кто и засмеялся и совсем не тихо. К нам стали тесниться поближе. Кузьма Андреевич Пантюхов покачал головой и сказал, как отрезал:
— Не выхваляйся, Федор, кишка тонка.
— Это отчего же? — спросил Федор.
— Да у тебя же их целый батальон, этих веснушек!
Тут уж и степенные бойцы не выдержали и рассмеялись. Если кто и оставался серьезным, хотя бы с виду, так это сам Федор.
— Так уж и батальон? — спросил он.
— Не меньше, — ответил Кузьма Андреевич, разглядывая его лицо. — Может, даже и побольше. Как, хлопцы?
Зашумели хлопцы, заспорили, но Федор сразу же и утихомирил их.
— А ежели и батальон, ну и что? Я как-никак снайпер. В позапрошлом году, когда с белыми финнами воевали, без промаха научился пулять.
Дмитрий, переминаясь с ноги на ногу — в тесноватой солдатской гимнастерке он казался еще крупнее, — разрешил их спор просто.
— Рота там или батальон — не так уж и важно, — сказал он. — Главное, Кузьма Андреич, это чтоб ты харч нам обеспечил да курево. Каши побольше, сальца…
— Это мы с нашим удовольствием, — ответил Пантюхов, словно вся интендантская служба была уже в его руках. — Будет вам и каша, будет и сальце.
— Тогда полный ажур, — сказал Дмитрий. — Там ведь главное — не дрейфить да под пулю себя не выпячивать зазря. А что до силенки… — он распрямил плечи, потрогал мускулы, — да на сытый живот… Не выдюжить немцу.
— Это уж как пить дать, — подтвердил Федор. Вид у него был неказистый, и над словами его посмеялись.
Все это время к разговорчивой троице приглядывался щербатый боец средних лет с забинтованной во всю длину рукой. Он появился у нас с неделю назад, и видел я его всего раза два. Когда к нему кто-либо приближался, он тотчас же отступал в сторону — боялся, что прикоснутся к руке. После слов Федора он выступил как-то боком вперед и хрипловатым ехидным голосом сказал:
— Может быть, конечно, и получшают дела наши на фронте, как вы туда вернетесь, а пока что не мы, а нам фрицы дают прикурить. По всему фронту. Вот оно как выходит пока.
Изрек он эти занозистые слова, и улыбки у людей погасли. Сразу, начисто. Он сказал правду, но лучше бы он приберег ее для другого случая. Не это надо было ребятам в дорогу.
— Пока, — вяло повторил за ним Федор. — В том и все дело, что пока. Пока не обвыклись как следует, пока с силенками не собрались… — Он без охоты вглядывался в щербатого бойца, раздумывая, отвечать ему дальше либо на этом остановиться, чтоб не растравливать больше ни себя, ни своих друзей. Худое лицо щербатого с острым как шило взглядом побудило чем-то его к разговору. — Не так все просто, — продолжал он. — Мой отец на базар по целой неделе собирался. Деготьку припасет самого лучшего, наготовит веревок, мешки отберет покрепче. В дальней дороге, говорил он, всякая мелочь роль свою играет. Отец ладил все молчком, потихоньку да помаленьку, а сосед наш дядя Андрей Карнаухов укладываться начинал в последнюю минуту, зато всю неделю работал языком: и то он с собой возьмет, и другое прихватит, и распродаст он целую гору, и накупит всякой всячины. Отец, бывало, и уедет хорошо, и вернется как следует быть. А у дяди Андрея то колесо соскочит, то ось сломается, то подкова у лошади отлетит. Что-нибудь с ним да случалось, и на базар он часто приезжал к шапочному разбору, а то и вовсе не добирался. А война не базар, тут сотни, а то и тыщи всяких мелочей, и каждую учесть надо, не забыть. Мы перед войной иногда, как дядя Андрей, языки старались оттачивать. Незнамо только для чего: фашистов пугали либо себя подбадривали. Ну да ничего, война и делу научила. И поучит еще, наверное. — Федор вновь глянул на щербатого и усмехнулся. — Вот какую я речь закатил.