— Хорошая речь, — похвалил его щербатый. — Когда б до войны так говорили, глядишь, не драпали бы сейчас со стыдом да с позором. От кого драпаем-то? От фрица плюгавого! Курам смех! — Он остановил сухой, колючий взгляд на Федоре, но чем дольше присматривался к молодому бойцу, тем мягче и дружелюбнее становилось его лицо.
— А сосед твой, случайно, не конопатый был? — спросил вдруг он Федора.
— Дядя Андрей-то? Вроде бы нет. А что?
— Сдается мне, по повадке своей языком чесать ты больше на соседа похож, чем на отца.
Уел парня, ничего не скажешь. И обижаться нельзя — без зла человек говорил.
Федор и не обиделся.
— Ты, парень, не сердись, это ведь я так, для красного словца. Бойцы вы работящие, надежные, сразу видно. А посмеяться, побалагурить… Без этого тоже нельзя. В трудный час — даровая подмога, — сказал щербатый.
— Машина идет, — крикнул кто-то, и зашевелились, засуетились бойцы.
Подошел Кузьма Андреевич Пантюхов и спросил не без робости, можно ли ему из новой воинской части написать мне письмо. Он был уверен, что все у него теперь пойдет ладно, и хотел об этом рассказать. Я, конечно, рад был бы получить от него письмо, но через несколько дней сам собирался покинуть госпиталь. Даже господь бог не мог бы, наверное, сказать, куда мне писать письма. Приуныли мы с Кузьмой Андреевичем. А когда Федор, слышавший наш разговор, тоже захотел получить от нас весточку и даже писать нам, мы пригорюнились все трое.
На помощь пришла как нельзя кстати вездесущая Ольга. Я не видел ее, а она, как оказалось, была рядом с нами и все слышала.
— Проще пареной репы, — сказала она из-за моей спины, и мы дружно оглянулись на добрую нашу фею. — Вы напишете в госпиталь, а я перешлю вам адреса друг друга.
И вправду все было просто. На радости мы по очереди ее расцеловали.
В машину погрузились весело и бойко. Вместе с бойцами на станцию поехали Ольга и начальник госпиталя. Я тоже просился, но меня не взяли.
До свиданья, хлопцы. Счастливой судьбы вам. Пусть летят мимо вас все пули и снаряды, мины и бомбы.
…В госпитале да еще в военное время воскресенье ничем не отличалось от обычного дня. Те же завтраки и обеды, те же врачебные обходы, те же процедуры и перевязки. Все то же самое, и все-таки последнее мое воскресенье в госпитале было особое.
С утра выдалась редкая погода. Солнце теплое, ласковое, на небе ни облачка. И ветер был не ветер, а всего лишь легкое дуновение, нужное, казалось, только для того, чтоб видели все: движется мир, ничего на месте не стоит.
Пусть движется, думал я, только с востока на запад, как солнце, а не наоборот.
Радость вошла в мою душу вместе с солнышком. Госпиталь еще спал, и тишина стояла вокруг первозданная. Не верилось, не хотелось верить, что где-то рвались снаряды и бомбы, сотнями и тысячами гибли люди.
В голову пришла ухарская мысль спутешествовать к реке. Нам запрещалось уходить с госпитальной территории, а до реки, по словам старожилов, было версты две, не менее. Колебался я недолго. Завтра предстояла дальняя дорога, и врачебные правила уже казались мне вчерашним днем. Кроме того, решил я, малый поход перед большой дорогой должен в любом случае принести только пользу: не ахти какая, а все же проверка.
Тропинка шла лесом вдоль ручейка, спешившего на свидание с Камой. В незнакомом лесу, средь вековых сосен и черностволых дубов-великанов, отделивших меня от привычного мира, было чуть-чуть жутковато, но бойкий ручеек, в коем я сразу же почувствовал друга, то и дело отвлекал меня от застоявшегося покоя леса. На подходе к реке лес помельчал и повеселел. Как по команде запели птицы, и тотчас же песней залилось мое сердце, вбиравшее в себя каждый звук, каждое колено, будь оно самое простое или переливчато-замысловатое, и вскоре рождало свою, тревожную и вместе с тем легкую, трепетную, счастливую мелодию.