Женщины то и дело посматривали на Ольгу и на меня. Не очень уютно было мне под этими взглядами, я нет-нет да и с шага сбивался, а Ольга, напротив, шла важно, горделиво, будто лишь этих взглядов ей до сих пор и недоставало. Щеки ее разрумянились, глаза заискрились. Она была сама радость, само счастье и не хотела этого таить. Иногда мне казалось, что она чуть ли не напоказ выставляет свои чувства. Однако думалось мне так совсем недолго. Не знаю, каким образом, но состояние ее передалось вскоре и мне. Я тоже ощутил прилив радости. Рядом со мной, опираясь на мою руку, шла дивная девушка, я был здоров или почти здоров. Едва я это осознал, как мне стало легко, весело, беззаботно. Теперь и я рад был, что на нас с Ольгой смотрели, я хотел, чтоб на нас смотрели. Она заметила эту перемену во мне, подняла на меня сияющие глаза и тихонько пожала руку. Никаких иных глаз на свете для меня больше не существовало и ничью иную руку я не хотел бы чувствовать в своей руке.
Зазвенел звонок, приглашая всех нас в зал на концерт. Круг гуляющих продолжал еще по инерции свое движение, но с каждой минутой заметно редел. По тому, как слабела и слабела рука Ольги, я догадался, что на концерт не тянет и ее, и, когда фойе почти опустело, мы, ни слова друг другу не говоря, вышли на улицу.
На глазах у нас скрылось за деревьями солнце, но оно еще жило и в лесу, и в воздухе, и в нас самих.
— Ты сказал хорошую речь. — Ольга крепко сжала мне руку. — Это даже не речь была, а откровение. Будто с другом своим близким разговаривал. Молодец. После тебя и другим ничего иного не оставалось. Хорошо получилось все, душевно. Я, грешным делом, не думала даже, что такие могут быть митинги.
— Когда б не ты, не утро нынешнее, я не знал бы, о чем и речь вести…
— Ска-ажешь… — Она не поверила мне. — Я-то при чем?
— Страх на меня напал: вдруг больше не увижу тебя?
Она подняла голову, и глаза наши встретились. Страх этот был и у нее, только она не говорила о нем и говорить не собиралась.
Опустив глаза, спросила удивленно:
— Куда же мы идем? Госпиталь в другой стороне.
Я сказал, что идем мы к ее дому, хотя представления не имел, где он, этот дом. Не мог я, надев форму, не проводить ее хоть однажды, хоть на прощанье. Слов моих она будто не слышала. Да и какой толк в словах, когда ясно все и без них.
— Я хочу с тобой на фронт, — сказала она твердо и остановилась посреди улицы, глядя мне в глаза. — Скажи по-честному: возможность какая-нибудь есть? Хоть самая маленькая?
Что я мог ответить ей? Возможности никакой не было. На боевой корабль меня сейчас и самого не возьмут — врачебная комиссия признала меня годным лишь к нестроевой службе. Но даже если б взяли, об Ольге, конечно, не могло быть и речи. Кто же на боевой корабль возьмет девушку? Не было такого и не будет.
— Совсем не берут девчонок? — спросила она.
— Конечно, не берут. Женщина несчастье приносит кораблю.
— Глупости говоришь.
— Не глупости. Это веками проверено. И в английском флоте так, и в американском.
— Все равно глупости, — сказала она, но уже не так решительно.
Мы пошли дальше, и Ольга поведала мне по секрету, что за начальника останется в госпитале Валентина Александровна, что выдадут ей военную форму, а Андриана Иннокентьевича, должно быть, пошлют на фронт.
Весть эту я принял спокойно: так оно и быть должно. А Борис Крутоверов обрадуется, когда узнает. И Жора Наседкин рад будет радешенек, скорее на поправку пойдет.
Все это моим друзьям еще предстояло, а мне казалось уже свершившимся, будто работала во мне машина времени. Странное это ощущение не касалось одной Ольги. Она была рядом и вне времени: была, есть, будет. Я не выдержал и сказал ей об этом. Она опять остановилась и долго, пристально смотрела на меня. Лицо ее было серьезным, озабоченным.
— Если б мы были сейчас не на улице, я тебя расцеловала бы, — сказала она дрогнувшим голосом и отвернулась, чтоб скрыть слезы.
— Ну вот… — растерялся я, — знал бы, и не говорил.
— Ничего, это от радости… — Она достала из-за рукава сиреневый платочек и бережно промакнула им глаза. Потом снова взяла меня под руку, и мы пошли вдоль улицы. — Как неладно у тебя получилось: знал бы, и не говорил… Разве такое можно таить? А вдруг я не узнала бы? Другая доля могла меня подстеречь. Это не шутка. Я доли другой не хочу. Слышишь?
Слышу, как не слышать. Сам думаю об этом весь день. Только не шибко война с твоей да с моей долей считается. У войны свои дороги. На месяц-другой пересеклись с нашими, завязали узел — и опять в разные стороны.