Госпиталь поставил меня на ноги, преподнес урок душевной щедрости, а главное — открыл мне Ольгу, мою любовь и мою судьбу. Мы расстались год назад, сами собой разумелись встречи или хотя бы письма. На встречи особых надежд не было, а вот письма… Писать друг другу не возбранялось и в войну.
Сотни писем отправил я Ольге — добрых, сердечных, недоуменных и даже сердитых, — а в ответ не получил ни одного. В первые недели у меня было резонное объяснение — Ольга не знала моего адреса, — а потом я просто терялся в догадках. Заподозрить Ольгу в каком-либо худом умысле я не мог, не такой она была человек.
Я терпеливо ждал целый год и, как только представился случай, отправился в путь.
Всю дорогу я думал об Ольге. Тревожно думал, мучительно. Что-то, конечно, стряслось с ней, что-то недоброе. Не могла она молчать просто так или из-за пустячного каприза. Я представил себе ее добрые глаза, не по возрасту мудрый взгляд, мягкую, застенчивую улыбку, живо воскресил в памяти необыкновенный ее голос с низким, гортанным придыханием, и мне стало совершенно ясно: произошло что-то невероятное. Случись, паче чаяния, другая любовь, Ольга не замедлила бы признаться. Она не дала бы ходу этой любви, пока не призналась.
Говорливые попутчики не однажды пытались втянуть меня в шумную свою беседу за хмельной трапезой, а я всякий раз отказывался, и где-то на полпути артиллерийский капитан, смерив меня насмешливым взглядом, спросил, не по ошибке ли я надел флотскую форму. Молодой лейтенант, не уловив иронии, потребовал мои документы…
Удивительный голос Ольги слышался мне теперь то и дело… Этот голос и волшебные девичьи слова уносили меня в теплое прошлогоднее лето, в тихий лесной городок на Каме, ставший городом моей любви, и я начисто отрешался от поезда и от попутчиков. Когда приглашения моих коллег-офицеров становились слишком навязчивыми, я приносил извинения и сказывался нездоровым.
Я впрямь чувствовал себя странно: то меня в жар бросало, и я ощущал необыкновенный подъем сил, то обливался холодным потом и едва шевелил пальцами. Моя болезнь, как я догадывался, была лихорадочным предчувствием беды.
Попутчики сходили раньше, и мне стоило труда взять себя в руки, когда подошла пора прощаться. Артиллерийский капитан глянул мне в глаза и тихо промолвил, что он не завидует мне, несмотря на элегантную флотскую форму. Я признательно кивнул ему: хорошо, что ни о чем не расспрашивал.
К вечеру я добрался до своего городка и после минутного колебания выбрал дорогу к госпиталю. Идти к Ольге домой не решился, сделалось страшно.
Белокаменный двухэтажный госпиталь весь выплыл на опушку леса, едва я миновал массивный Дом культуры, загораживавший поляну перед сосновым бором.
Чем ближе я подходил к белой своей лечебнице, тем реже, замедленнее становились мои шаги. Зато сердце колотилось гулко и часто. Мне казалось, что оно слегка пошатывало меня из стороны в сторону. Оно, сердце, боялось и госпиталя.
— Вам кого? — спросила меня незнакомая пожилая женщина в белом халате, заметив мою робость.
— Мне? — переспросил я, не готовый к ответу, и перевел взгляд на окна госпитальной конторы, алевшие от закатного солнца. — Я хотел бы видеть Валентину Александровну.
— В конторе, поди, бумаги свои пишет либо палаты обходит в больнице. Раненых-то вчера прибавилось.
Такой от ее слов повеяло знакомой жизнью, такие встали перед глазами пронзительные ее штрихи, что меня невольно взяла оторопь. Я закрыл глаза и почувствовал холодок в груди.
— Много раненых? — спросил я.
— Дюжины полторы, не меньше. И флотские есть, — добавила она, разглядывая меня и мою форму. — А вы… вы не лечились у нас?
— Лечился. Прошлым летом.
— То-то я и вижу, будто знакомый… Идите, идите, Валентина Александровна рада будет. — Она торопливо перекрестила меня, что-то под нос себе прошептала и пошла своей дорогой.
Валентина Александровна Мажорцева, мой лечащий врач и друг, и вправду сидела в конторе и писала свои бумаги. Бумаг этих, как и прошлым летом, был целый ворох, и я по прошлогоднему же опыту предложил себя в помощь. Валентина Александровна подняла голову и долго в недоумении смотрела на меня. Потом всплеснула руками, сорвалась с места и в один миг очутилась рядом со мной у двери.
— Фе-е-дор Василич! Фе-едя! — Она обвила меня руками, уткнулась в плечо. Я отчетливо слышал ее сердце, оно билось-отрывисто и тревожно.
Больше всего на свете я хотел сейчас узнать об Ольге, а Валентина Александровна, умная, тонкая Валентина Александровна, молчала. Неужели не догадывалась? Может быть, не хотела догадываться?