— Как Борис? — спросил я о своем друге, с которым прокоротал здесь не одну неделю в одной палате. О ком, о ком, а о Борисе Крутоверове Валентина Александровна должна знать.
— Борис в отъезде, — ответила она без особой охоты. — С протезом у него не заладилось. Поехал на завод сам, собственнолично.
Она могла сказать о Борисе и побольше, но не сказала.
Был еще человек, о ком я не мог не спросить, — Жора Наседкин. На этот вопрос Валентина Александровна откликнулась живее. После операции Жора довольно быстро пошел на поправку, повеселел, заулыбался, будто и не было смертельной опасности. Песни пел, сочинял стихи, общим любимцем стал в госпитале.
— Улетел наш соловушка. — Она вздохнула. — В дальние края война унесла. Пишет нам. Недавно вырезку из газеты прислал — орденом боевым наградили… Батюшки! — Она всплеснула руками. — Что же это мы все о других да о других… Сам-то как живешь-можешь? Осколок не беспокоит? Мы тебя тут часто вспоминаем. Чаще всех. И тебя, и осколок твой. Что молчишь? Беспокоит или угомонился?
За меня ответили мой взгляд и мое молчание. Ответили столь речисто, что Валентина Александровна больше не спрашивала. Ни слова не говоря, она убрала со стола бумаги, сняла халат и вновь подошла ко мне.
— Пошли, — сказала она и взяла меня под руку. Возле входных ворот, встретив раненых, спохватилась и руку убрала. Я повернулся к ней и, к своему удивлению, обнаружил, что она была в армейской форме. На плечах у нее, как и у меня, блестели погоны с новыми звездочками. У нее было четыре звездочки, а у меня — три. В иных обстоятельствах я не упустил бы случая поострить, посмеяться над нашим неравенством. В любых иных, но не в этих. Я уже догадался, что мы шли к дому Ольги, — дорогу Валентина Александровна знает, жила там, — но никак не мог додуматься, почему Валентина Александровна ни словечком о ней не обмолвилась. Может быть, спросить ее — и дело с концом? И ее избавить от тяжести, и самому узнать. В груди у меня похолодело. Нет, нет, ни к чему, она видит все и все чувствует.
— Когда меня определили в начальники, — тихо начала Валентина Александровна, — я перебралась от них в контору, поближе к больным. И дел в госпитале по горло, и комната пустовала. Переезд был для них большим огорчением. И для меня тоже. Сроднились мы. Ольга частенько у меня ночевала, я к ним наведывалась. Ладно все шло, душевно, пока…
— Что пока? — не выдержал я. — Говорите же!
Валентина Александровна эти слова ожидала, готова была к ним, а ответить решилась лишь у самого дома.
— Пока не надумала Ольга на фронт.
— Она на фронте?
Вместо ответа Валентина Александровна отомкнула калитку и молча пригласила меня пройти в дом. На крыльце лежал полусонный Дружок. Услышав нас, он не спеша потянулся и грустно, лениво вильнул хвостом.
В доме было сумрачно и пустынно. На боковой стене, натяжно подгоняя время, тикали старые ходики.
— Это ты, доченька? — прошелестел голос из-за перегородки.
— Я, Наталья Кузьминишна, я, — ответила моя спутница.
— По шагам тебя узнала, а спросила просто так, для порядка.
— А ведь я не одна, Наталья Кузьминишна.
— И это знаю, доченька. Чужой кто-то с тобой.
Валентина Александровна едва заметно скосила на меня глаза, вздохнула.
— Я этого не сказала бы, — вымолвила она едва слышно, но за перегородку слова ее дошли.
— Однако, не Борис же?
— Не Борис, это верно. Породнее Бориса.
— Да ну? — Наталья Кузьминична, худенькая морщинистая старушка, выскользнула из-за перегородки и уставила на меня пристальный сердобольный взгляд. — Кто же это?
Взгляд ее был предельно ясен, у меня подкосились ноги.
— Это тот самый моряк, — сказала Валентина Александровна. — Старший лейтенант Жичин. Федор Васильевич.
— Во-он ка-ак! — изумленно вымолвила Наталья Кузьминична, хотя догадалась, кто я такой, с первого же мгновения, как только глянула на меня. — Таким он, пожалуй, и виделся мне по ее рассказам. Ладно, что приехал, а то уж я и забывать стала. Немудрено — старая. Проходите, усаживайтесь, я сейчас чай смастерю.
— Ната-алья Кузьминишна, — остановила ее Валентина Александровна.
Склонив голову, Наталья Кузьминична прошла к узорчатой горке, отворила ее и достала конверт из плотной серой бумаги. Она подержала его в руках, повернулась и решительно шагнула ко мне.
— Это тебе, Федор, — сказала она, протягивая конверт. — Это все тебе. Читай.
На конверте смоченным чернильным карандашом был выведен знакомый мне адрес Ольги, внизу значилась полевая почта отправителя, ничего мне не говорившая. Я вытащил из конверта аккуратно сложенные листки бумаги, исписанные торопливой девичьей рукой. Я не знал почерка Ольги, но с первых же слов понял непреложно: письма эти адресованы мне, а писались они Ольгой.