С легкой руки Кости Селиверстова наше наступление идет хорошо. Не так быстро, как мы ожидали, но идет, и, главное, идет безостановочно. Мы уже получили распоряжение перебазироваться на запад, поближе к передовой. Опытные люди полагают это хорошим знаком: когда выдвигают вперед медсанбат, есть уверенность в том, что отступать здесь не придется. Я думаю, что это правильно. На войне, конечно, может случиться всякое, и все же боевой дух у нас заметно переменился. Шутим и улыбаемся не только мы, здоровые, — раненые песни запели. Зашла к ним вчера, хотела газету армейскую почитать, в ней про Костю написано, а они «Катюшу» пели, да так хорошо, ладно. Я подпевала им, как могла, а сама думала о тебе. Тебя вспоминала и Бориса, ваши страдания от плохих известий с фронта.
После песни Костя Селиверстов усадил меня возле своей койки, долго расспрашивал об отце моем и о матери, поинтересовался тобой — красив ли ты или не очень, — а под конец признался, что, если бы у него была такая жена, как я, он от счастья носил бы ее на руках. Я сказала, что жена у него будет добрее, красивее и умнее меня — он такую заслужил, — а я предназначена другому фронтовику, и это предназначенье для меня свято, другого мне не нужно.
Он поцеловал мне руку и ответил смущенно, что лучше меня никого быть не может. К удивлению своему и к радости, я отнеслась к его словам на редкость спокойно. Этот душевный покой дал мне ты. Знал бы ты, какая это для меня защита. Броня, самая крепкая броня.
Мы перебрались на новое место. Здесь был довольно большой хутор, весь в садах и цветах, а сейчас, после немцев, остались три полуразрушенных дома, где нас и разместили.
Я впервые вступила на землю, побывавшую у немцев. Могу представить себе, как ей горько и тяжко. То ее любили, пестовали, берегли как зеницу ока, а то пошли кромсать безжалостно бомбами да снарядами. Кому не доведись… Мне от одной этой мысли стало не по себе.
Я попыталась вообразить этот хутор мирным, довоенным. Перед глазами встали цветущие яблони, вишенник, веселый чубатый парень со звонкой гармошкой, а вокруг парня нарядный девичий хоровод. С резного крылечка на хоровод засмотрелся усатый дед. Ватага молодых хлопцев приблизилась к девушкам, и гармонист рванул «казачка».
Мне сделалось еще хуже, и я решительно прогнала свои хуторские видения.
Теперь только ты мог помочь мне. Я подумала, что расстояние, какими бы тысячами верст оно ни исчислялось, не должно быть преградой. Собрав свою волю, я повернулась лицом к северу, — по моим представлениям, ты сейчас или в Москве, или в Ленинграде, — и изо всех сил позвала тебя:
«Фе-дор, Фе-дор! Во имя нашей любви, во имя судьбы нашей…»
Ты долго не отзывался. Если б нас разделяло море, а не суша, ты, наверное, быстрее явился бы ко мне. Но ты все же явился. Закрыла я глаза, сделала еще одно усилие, и ты встал передо мной в полной флотской форме, строгий, внимательный. Я показывала тебе развалины хутора, хотела провести к раненым, ты остановил меня. Лицо твое посуровело, голос стал низкий, скорбный.
«Мужайся, — сказал ты. — Войне идти еще долго, не то увидишь».
Ничего вроде бы и не сказал ты особо мудрого, а на душе у меня полегчало. Это, наверное, не столько от слов твоих, сколько просто от вида твоего, от присутствия.
А часом позже ко мне даже радость нагрянула: надо было отправлять в тыл, к Волге, партию раненых, и меня определили сопровождающей. Чем не радость? Хоть Волгу посмотрю.
Спасибо тебе за поддержку. Что бы я без тебя делала?
Зовут ехать. Вернусь — обязательно напишу…
Не выдержала, пишу тебе прямо с высоченного волжского берега. Раненых своих мы сдали, видели даже, как их через Волгу переправляли, и теперь до вечера, пока не заедет за нами машина, будем здесь. Варя нервничает, в санбат торопится, а я даже этой передышке рада, хоть Волгу разгляжу как следует.
И вот я гляжу, гляжу без отрыва. Мне то и дело мерещится, что я двигаюсь вместе с рекой, только не вниз, а вверх. Волга течет степенно, неторопливо и дышит, кажется мне, лишь вполсилы; наверное, бережет запас для схватки с фашистами. Если сесть в лодку да помочь реке веслами, к вечеру, пожалуй, можно увидеть их противные морды. Но мне даже одним глазом на них глянуть не хочется.
Чем пристальнее всматриваешься в Волгу, тем таинственнее она становится. Вскоре после твоего отъезда из госпиталя старая моя учительница посоветовала мне прочесть Бунина. Она даже книгу мне раздобыла. Много интересного я вычитала в этой книге, я тебе обязательно все расскажу, а сейчас, на берегу Волги, мне вспомнился рассказ о загадочной русской душе. Вспомнился, должно быть, не случайно: Волга и есть русская душа, добрая, широкая, терпеливая.