Ты знаешь, я так рада, что додумалась сравнить их. Теперь и душа русская стала мне яснее, понятнее, и Волга ближе, роднее, будто на берегу Камы сижу. А может быть, это камские воды помогли мне? Кама-то в Волгу впадает.
А теперь скажу тебе самую главную новость: у нас с тобой будет ребенок. Тебе, наверное, и невдомек, что я его уже чувствую. Кроме меня, об этом никто не знает. Тебя, наверное, оторопь возьмет, когда узнаешь, я поначалу тоже испугалась, а сейчас на душе спокойно, радостно. Даже возвышенно. И у тебя так будет, я уверена.
Почему, ты думаешь, я испугалась-то? Не только оттого, что роды предстоят, уход тяжелый, воспитание. Война ведь идет полным ходом, а я не успела на фронт попасть, как надо поднимать вопрос о демобилизации. Не сию минуту, конечно, но и не за горами час тот. Неловко как-то, стыдно. Может быть, поэтому я пока и таилась от всех. Здесь же, на берегу волжском, мысли мои пошли по другому руслу: сколько людей мы потеряли, сколько еще потеряем в грядущих сражениях, и ни в чем не будем мы так остро испытывать нужду, как в людях, в солдатах и рабочих. Впрочем, солдаты к тому времени, может быть, и не нужны будут.
Хочешь или не хочешь, стыдно или не стыдно, а через несколько недель с армией надо будет прощаться. Были дни, когда я страшилась об этом думать, а сейчас… Чувство материнского долга представляется мне сейчас таким высоким и таким первостепенным, каким оно, может быть, никогда не было. Нигде и никогда. Это чувство облегчит мне прощание с фронтом, оно защитит меня от усмешек и от косых взглядов. Приходится, как видишь, думать и об этом, ничего не сделаешь.
Но все это сущие пустяки по сравнению с неизбывным стремлением и горячей моей надеждой увидеть тебя. Увидеть, обнять, пожалеть. Здесь, на волжском берегу, недалеко от кровопролитных боев, это кажется розовой мечтой, а разве это много?
Спросила я тебя и подумала: зря спросила, без толку, не ответишь ты мне. По правде говоря, мне не столько ответ твой нужен — сама как-нибудь отвечу, — сколько необходимо мне, совершенно необходимо сказать тебе о ребенке, о новой жизни, которую я уже ощущаю. Ты просто должен это знать.
Я подожду немного, поразмыслю — да и ослушаюсь, пожалуй, свою бабушку. Возьму вот и отошлю тебе все свои письма, не ожидая конца войны. А если не все, то хотя бы вот это, последнее.
Надо, чтоб ты знал.
Бабушка, если б ведала о новой жизни, охотно благословила бы мое ослушание…
На этих словах оборвался листок тетрадной бумаги в косую линейку, оборвалась нежданно и женская исповедь Ольги.
От нового листка сразу же повеяло холодом. Я не прочел еще ни одной строчки, а сердце мое уже зашлось: письмо было написано чужой рукой, и предназначалось оно не мне.
«Здравствуйте, родненькая Олина бабушка!» — начиналось письмо. Против бабушки возражений у меня не было, бабушка тоже ждала от внучки добрых известий. А вот почерк чужой в уме не укладывался. Ольгиным откровением я проникся с первых же секунд, оно входило в меня даже не словами, а едва слышным запахом скошенных луговых трав, исходившим то ли от ее дома, то ли от писем. В словах ее, конечно, тоже была волшебная сила, иначе они не были бы так близки мне. Порой мне казалось, что говорит она со мной моими же словами. Я не удивился: в конце концов она и есть я, и наоборот — я есть она. Зачем же чужой почерк? Мне Ольгина рука нужна. Ольгина, и ничья больше. Может быть, за этим другой лист есть, Ольгин? Нет, и другой и третий листы были чужие…
«Здравствуйте, родненькая Олина бабушка! Пишет вам ее подружка, бывшая подружка Варя Терехова. Признаюсь вам: ее письма я прочла. Правильно она обо мне написала, только мягко слишком, деликатно. Это потому, наверное, что сама Оля была на редкость чистым и душевным человеком. А я в десять раз хуже, чем она обо мне написала. Паскуда я рыжая, вот я кто.
Если бы не зависть моя гнусная, может быть, и жива была бы Оленька. Шофер позвал ее в кабину, а мне велел в кузов лезть. Я не стерпела обиду и ляпнула со зла:
— Что это ей за честь такая?
— Потом поменяетесь, — ответил шофер, а я, дура, ни в какую.
Ни слова не говоря, Ольга прыгнула в кузов, и спор разрешился.
Мы уже подъезжали к своему хутору, к медсанбату, когда нас высмотрел вражеский „мессер“. Мы не знали, что он собирался делать, но видели, конечно, что силы были неравные. Нам оставалось ехать своей дорогой, а в случае атаки — поумнее маневрировать.
Ольга, судя по всему, думала иначе. Едва „мессер“ снизился и зашел к нам в хвост, Ольга открыла по нему огонь из автомата. Мне сперва показалось, будто стрелял немец, но водитель, крутанув в сторону, крикнул: „Молодец, девка!“ — и я во всем разобралась.