После рта в оконце вставились два глаза. Они были черны, неподвижны, наведены, как два дула; но глядели не видя, хотя площадка перед воротами по ту сторону была отменно освещена и живописцы стояли на ней незащищенно, как голые в бане, будто на ладошке.
Потом глаза в оконце ожили, увидели, повеселели, повелись туда-сюда, отодвинулись. Заместо них снова появился рот и сказал добродушно:
— Зараз доложим!
"Куда нас несет! — обмер Андрей и еще подумал: — Пристали к этой крепости, как слепые к тесту, приперлись — здрасте. Не гремело, не звенело, подкатилося". Ему было и жутко, и весело.
Он схватил Никитина за руку.
— Иван Никитич! А может быть, нам…
— Не робей, дёру давать поздно, все в порядке. Коли б начальство на месте было, нас бы уже схватили… Под стражу… До выяснения! А сейчас суббота, начальства нет. А с плац-комендантом мы приятели.
"Поперлись на свою шею", — мелькнуло у Андрея. А Иван Никитич, чувствуя его состояние, подбодрил тихо:
— Я этому плац-майору Насипову портрет подарил. Он им премного доволен, так что сделает все, что в его силах…
"С ним не пропадешь", — подумал Андрей, глядя на подпертую воротником сильную шею Никитина и его крупную опущенную голову.
Ворота распахнулись минут через десять.
Впереди четырех солдат в форме Преображенского полка стоял высокий, как жердь, майор. У него было длинное, остроносое лицо, сведенные к переносице брови, по краям рта свисали вниз длинные и тонкие, как у сома, пшеничные усы. Весь он был какой-то оскаленный, недовольный, нахмуренный. Все это Андрей разглядел подробно, когда вперед выступил фонарщик, который обеими руками держал большую корабельную лампу.
Майор хрипло рявкнул:
— Которые тут живописные мастера? Вы, што ли? Проходи! Быстро!
Солдаты обтекли живописцев с двух сторон, втолкнули их во двор, ворота захлопнулись. С нарастающим воем, до упора заехала на свое место задвижка. Все!
Андрей почувствовал в спине легкий колик, а Никитин вдруг засмеялся:
— Ну, попались художнички, суши кисти! Прости господи!
Плац-майор повел голову в их сторону, ухмыльнулся одной щекой и громко приказал:
— Капрал! Внести этих в поименную записную книгу!
— Здравствуй, Иван Никитич, — приветливо, совсем другим, мягким и уважительным, тоном сказал плац-майор, подойдя вплотную к Никитину и протягивая к нему руку.
Он приветливо поздоровался и с Матвеевым. Андрей увидел, что лицо майора стало вдруг оживляться, оно оттаивало кусками, как льдина в воде.
— Идите за капралом, запишут вас в книгу, и я провожу куда надобно. Такой тут порядок! Обычай!
Он развел руками.
Капрал ввел живописцев в чистую, просторную, жарко натопленную караулку. Он взял огромную серую книгу, послюнил палец, медленно отвалил влево исписанное, дошел до чистой страницы; обмакнул перо и старательно записал фамилии, имена. Потом встал.
— Извольте к майору.
Они снова вышли во двор. Майор стоял чуть поодаль, чертил прутиком по земле. Андрей подумал: "Им тут небось тоскливо!"
— Записались? — спросил майор.
— Не токмо записались, внесены в вечные списки, — весело ответил Никитин.
— Не шути так, Иван Никитич, — усмехнулся майор, — не ровен час… Все под богом ходим, постучи-ка в дерево!
Никитин стукнул три раза костяшками пальцев в ствол тощей березы.
Матвеев разглядывал внутренность крепости. Низкие строенья, чахлые деревца, город затворников и солдат. Ничего примечательного. Майор, глянув на Андрея, пояснил:
— Там вон обер-комендантский дом, рядом — мой, плац-майорские хоромы, вон там дома соборных священников и причетников, правее — солдатские казармы, рядом с ними плясовая площадка — тут провинившихся солдат сажают на деревянную лошадку, спина у нее острая, как нож. За казармами провиантские магазины, аптека, а в ту сторону гарнизонная канцелярия… Иван-то Никитич все это знает, бывал, а ты впервой у нас?
— Да, в первый раз, — робко выговорил Андрей.
— Он недавно из Голландии вернулся, — пояснил Никитин, — ныне живописный мастер в Канцелярии от строений.
— Вон оно что, — кивнул майор.
— У нас к тебе, Денис Петроич, великая просьба, — сказал Никитин, — нам для картины нужно узников поглядеть, если тебе не нагорит за это, сделай милость!
— Узников? — Майор призадумался. Лицо у него снова стало строгим, холодным. — Ну что ж, — протянул он, — по уставу не положено, конечно, но он устав, и мы от него устав… Живописцам не помочь — тоже грех на душу… Дело у вас благое. Покажу! Одно только потщитесь — чтоб накоротко, пока начальствующих нет.
— Да мы одним мигом, мы сразу, глянем — и все тут! — быстро сказал Андрей. Ему не терпелось поскорей увидеть, что требовалось, и выбраться!
— Ну вот и сговорились. Пошли! — Насипов вместе с живописцами направился к равелину. — А знаешь, Иван Никитич, — сказал майор, дотрагиваясь до плеча Никитина, — портрет твой так мне глаз радует, так много доволен я им, все гляжу на него — не нагляжуся. Все, кто ни придет к нам, пялятся на него, диву даются, до чего ж у тебя краски живые, так и дышат! Не приму в рассудок никак, в чем тут дело-то…
— Слышать такое живописцу отрада и бальзам, — благодарно ответил Никитин.
Они вошли во внутренний треугольный дворик, оттуда в коридор тюремного здания, устланный толстыми матами. Шагов часовых тут не было слышно. Старший караульный по приказу майора отворил первый нумер.
"Стой! — сказал себе Андрей. — Белу свету тут край!" Он переступил порог темницы. Это была камера подстражной тюрьмы. Три сажени длины, столько же ширины и две сажени высоты. Вместо окон в темнице были амбразуры, такие узкие и редкие, что они почти не пропускали света.
Солдат охранной команды внес еще одну лампу и повесил на крюк, ввинченный в балку потолочного перекрытия. Андрей мельком глянул в красную, заспанную рожу солдата и снова повернулся так, чтобы видеть разом все. Чуть наклонив голову набок, он смотрел на людей, что лежали на соломе. Солдат, пятясь задом, вышел в коридор.
— Порох у нас тут сыреет, не запаляется, — сказал стоявший позади майор. — А людям хоть бы что!
Узников в темнице Андрей насчитал семь человек. Четверо спали вповалку навзничь. А трое сидели с цепями по рукам и по ногам, сложив руки накрест перед собой, привалясь к стене.
— Эти трое за оскорбление словом царствующей фамилии, — пояснил майор. — Они тут временно, завтра переведут. Их велено держать в совершенном отлучении от прочих и ни с кем словесного и письменного сношения не иметь… А другие — раскольники, взяты за то, что крестятся не по-нашему, своевольно складывают мизинец с большим пальцем. Им наказанье невелико будет, закон смертью не грозит, кнут и отправка в Сибирь на житье вечно.
Крайний узник зашевелился и сел, повернув лицо к вошедшим. По-видимому, он не спал, а прислушивался, у него были серые зоркие глаза, выступающие скулы. Он был широкогруд, костист, крепок. Над верхней губой змеилась черная полоска усов.
Когда узник взглянул на Матвеева и словно ожег его взглядом, тот не выдержал и сказал:
— Мы живописцы!
Узник удивленно поднял брови и ухмыльнулся.
— А тут все живописцы, — вдруг сказал он спокойно, — только расписывают они заместо красок кнутом.
— Это поручик Блудов, — подсказал Насипов. — Осужден за злонравный пасквиль. Верно говорю? — спросил он у поручика.
Тот кивнул.
"Все провинности изучил, все и вся знает наперечет", — подумал Матвеев с неприязнью.
Темница и узники ошеломили Андрея. Ничего подобного он не видел и вообразить себе не мог. Говорят, что амстердамские, венецианские, австрийские казематы ничуть не лучше! Но тут мрачность была природно русская — ужасная, безысходная, губительная. Андрей стремился разобраться в том, что хлынуло ему в глаза мутным серым потоком, и боялся захлебнуться. Он чувствовал, что душа в нем похолодела и как бы умертвилась. Он не старался ничего запомнить, его не интересовали движения, повороты Головы, подробности. Он смотрел на узкий деревянный стол посреди темницы, на горькое лицо поручика Блудова, которому суждено было сгинуть в этих крепостных стенах, на мутно-желтый свет, оставляющий свежий черный след на закопченном и без того потолке, нависающем над самой головой.