Владимира Егоровича знала не только Медико-хирургическая академия, где он был тридцать пять лет профессором и ведал клиникой по внутренним болезням, но знал и любил весь Петербург, богатый и бедный, как врача, никогда никому не отказавшего в помощи, всегда ехавшего к больному по первому зову, будь то днем или ночью, смелого в лечении и никогда не останавливавшегося ни перед какой ответственностью, если дело шло о спасении жизни.
Изменилось наше материальное положение, и в дальнейшем мы были предоставлены сами себе.
Так решительно поступила жизнь, разрушив наше гнездо и поставив нас перед своей действительностью.
Но возвращаюсь к первым дням моего производства в офицеры.
В чине прапорщика я пробыл около шести лет. Вообще, пока существовало производство по полкам, в Семеновском же полку производства почти не было, и мы, семеновцы, в отношении продвижения в чинах намного отставали от своих сверстников других полков 1-й Гвардейской дивизии, но нам так хорошо жилось, что никто на это не сетовал и не расставался с родным полком.
Служба младших офицеров состояла:
а) в ответственном обучении своих взводов по всем отделам одиночного обучения и стрелкового дела;
б) в обучении грамотности и по уставам внутренней и гарнизонной служб;
в) в несении нарядов помощника дежурного по полку, в караулах и дежурными по военным госпиталям, кроме того, каждый младший офицер помесячно наблюдал за приготовлением пищи.
В то время каждая рота самостоятельно вела полное хозяйство, то есть не только варила обед и ужин, но пекла хлеб и варила квас. Государева рота славилась своим хлебом и кашей. Каша ставилась в чугунах в глубь хлебной печи и там парилась во все время выпечки хлеба, делаясь особенно мягкой и рассыпчатой. Масло в кашу выдавалось чухонское, по расчету 3 фунта на 100 человек.
Помню, как я, пробуя впервые пищу, увидав в котле какую-то, как мне показалось, грязную накипь, попрекнул кашевара и хотел приказать ее снять.
К счастью, за мной стоял Ксенофонт Максимыч, который шепнул:
– Ваше Высокоблагородие, ведь это вы велите навар снять.
Когда мы вышли с кухни, объяснил мне, что такое навар. Я был очень смущен, а когда рассказал об этом дома за обедом, сестры подняли меня на смех.
Чайного довольствия не было совсем. В казармы допускались сбитенщики, у которых желающие могли покупать сбитень по полкопейки за кружку. В лагерное время кроме сбитня единственным лакомством для солдат были оладьи, продававшиеся с лотка. За копейку солдат имел право взять одну оладью и обмакнуть ее в постное масло, кувшин с которым висел у лотка.
Посты соблюдались полностью до 1872 года, когда по настоянию врачей для улучшения питания людей постную пищу приказано было варить лишь на первой, четвертой и седьмой неделях поста и в дни говения.
Приверженность к постам среди людей была так велика, что когда впервые на второй неделе сварили скоромную пищу, только один солдат во всем полку поел ее, остальные до нее не дотронулись и предпочитали оставаться на одном хлебе.
Офицерских собраний еще не было, но мы часто сходились по вечерам либо в дежурной комнате и биллиярдной при ней, либо на квартире полкового адъютанта, штабс-капитана Ковалевского, а потом штабс-капитана Викулина, обменивались впечатлениями и беседовали до глубокой ночи. Об усталости никто никогда не упоминал.
Только когда приезжал отставной семеновец Бакунин, беседы переходили все пределы, так как Бакунин ни за что не ложился спать ранее пяти часов утра и любил начинать ужинать после двух часов ночи.
Однажды было решено отучить его от столь поздних «посиделок», и когда Бакунин появился во втором часу ночи, по обыкновению потребовав ужинать, ему заявили, что, к сожалению, ничего нет. Он не поверил, отправился обыскивать все шкапы, но ничего не нашел. Сперва было рассердился, но потом расхохотался:
– Это свинство, господа, предательство. Вы это нарочно против меня сделали. Посидел недолго и уехал.
Через день, когда мы стали уже расходиться, вдруг появился Бакунин и торжествующе заявил:
– Второй раз не надуете, прошу всех остаться, а ты (обращаясь к денщику) принеси с извозчика корзину и мы отлично поужинаем.