От слов к телу

Миры внутри и вне кинозала противопоставлены, и это один из самых простых приемов построения стихов о кино, но интересно, как иррадиирует навязчивый колористический ингредиент киносеанса. От cinéma[686] до «синева» один-два фонетических шага[687], и синь заливает сначала дела фильмические —

Аппарат раскинул золотую россыпь
Оживело в полумраке полотно…
И мелькнули синие матросы,
Промелькнул в кустах Махно…

Мне кино напомнило тяжелые годины
(Не уйдут суровые минуты без следа).
Не забыть тех лет, как с «Яблочком» по Украине
Пронеслась махновская орда.

Промелькнул знакомый бронепоезд
(Синий дым валил из поддувал)…[688] —

а затем и окрестности кинотеатра, как в стиховой ретроспекции Петра Семынина «Кинематограф» (1967), описывающей кинотеатр «Гигант» в Новониколаевске в 1920-е годы с теми же упомянутыми выше «Красными дьяволятами»:

Лампочки гасли, и в темноте
Синий стрекочущий луч аппарата,
Рамку примерив на чистом холсте,
Вдруг сокрушал неподвижность квадрата.

Скрытый за ширмой старик музыкант
Пальцами, скрюченными от простуды,
Бил по роялю, и мощный каскад
Тотчас смывал руготню, пересуды.
<…>

                    После сеанса, в снегу, без огней,
                    Улицы были прямым продолженьем
                    Синей страны, — я скитался по ней,
                    Изнеможенный воображеньем[689].

Возможно, и в следующем примере агрессивное вторжение холодной синевы в ало-багрово-кумачовое спровоцировано темой кинематографа (в молодости — синематографа):

Века трещит, века поет
Ночей и дней кинематограф.
Галерка звезд в ладоши бьет
От нескончаемых восторгов.
Полоски аленькие зорь
Между квадратиками фильмы.
У боженьки сегодня корь,
И стекла кумачом обвили мы.
В петлю червонную луны
Иудой синим лезет вечер…
Ах, эти губы неземные,
Заката губы, человечьи…[690]

Так же синеет от соседства с кинозалом пространство вокруг кинотеатра в другом примере, где обратим внимание и на легализованное темнотой жестовое поведение зрителя:

Я просил у вас немного участья,
Жалобно рассказывал о себе,
А на экране — трогательная Аста[691]
Умела так тонко и нежно скорбеть.

Я гладил вашу теплую руку,
Робко сняв пушистую перчатку.
Скрипач чеканил четкие звуки,
А плачи рояля рыдали сладко.

Когда же мы вышли на синий воздух,
Небо маячило мишурой звезд.
Вы, кажется, сказали, что очень поздно,
И слова — были влажны от слез.

Вас так растрогала милая Аста!
Вы даже забыли мою любовь.
Конечно, в жизни — все напрасно,
Зато на экране — прекрасна кровь. <…>[692]

Подобное поведение можно разглядеть сквозь темь образцово-футуристического стихотворения Романа Якобсона, рисующего острый миг в биографии дамы в синем костюме (цвета «électrique»), забредшей в электротеатр:

В электро ты в костюмие электрик
Так силуэтна в такт миг глаз там темь сон бра
Дерзка рука соседа экран быстростр всяк штрих
Коль резв спортсмен хвать юлкий мяч и рад ляб трюк[693]

Менее дерзкий с виду жест во тьме кинозала на Невском, 88, описан Софьей Парнок (в соседстве с неотвязной синевой) тогда же в середине 1910-х:

Этот вечер был тускло-палевый,
Для меня был огненный он.
Этим вечером, как пожелали Вы,
Мы вошли в театр «Унион».

Помню руки, от счастья слабые,
Жилки — веточки синевы.
Чтоб коснуться руки не могла бы я,
Натянули перчатки Вы.

Ах, опять подошли так близко Вы,
И опять свернули с пути!
Стало ясно мне: как ни подыскивай,
Слова верного не найти.

Я сказала: «Во мраке карие
И чужие Ваши глаза…»
Вальс тянулся и виды Швейцарии,
На горах турист и коза.

Улыбнулась, — Вы не ответили…
Человек не во всем ли прав!
И тихонько, чтоб Вы не заметили,
Я погладила Ваш рукав[694].

Сходный контрапункт приглушенной житейской драмы в рядах кинозрителей и сменяющихся резких экранных впечатлений встречается в другом стихотворении 1910-х годов — у Евгении Руссат:

— Как холодно в зале сегодня!
С экрана
Японская гейша так грустно глядит…
— …А знаете… Кажется, старая рана
Открылась опять и болит…

— Сейчас будет новая смена картины…
Знакомое что-то… Ах да, «Маскарад»…
Арбенин у ног умирающей Нины…
…Послушай, один только взгляд!

— Вы сердитесь? Полно, ведь я пошутила…
Мы снова на «вы» и мы только друзья!..
Смотрите [ — ] охотник убил крокодила…
Что? Громко смеяться нельзя?

— Но я не могу… Истекающий кровью
Сейчас крокодил опустился на дно…
Ах, сердце, когда истекает любовью,
Ведь это смешно же, смешно!..[695]

Запоздавшие, не первой свежести стиховые киноэкфрасисы 1920-х годов, смешавшие эпохи Макса Линдера и Конрада Фейдта, повторяли наработанные клише 1910-х. Жизнь есть кинематограф («Жизнь — экран. И на экране, / Бело-сером полотне, / Словно в сумрачном тумане, / Тени движутся во сне. / Это — наши увлеченья, / Наша молодость и сны, — / Всё, во что любовь и пенье / В жизнь-игру вовлечены…»[696]; «Вся жизнь моя — кинематограф / И жанр ее не слишком скромный»[697]) — Кинематограф жизни — ползущая лента усиленно мимирующих дней («И будто в кинемо тоска по длинной ленте/Бегущих дней гримасы разольет»[698]). Эта лента останавливается на «обгрызенных» фразах интертитров:

Вся жизнь — экран ломающейся фильмы,
Сплетенье линий в ласковом кино.
В глаза ползет нежданно и насильно
И ловит сердце стиснутым силком…

На все смотреть и видеть вялым взглядом
Муть мелодрам и дерзкий детектив,
Все объяснит обгрызанная фраза,
И снова пленка пустится в прилив!

Но, шею вытянув, своим страдая горем,
Мы гоним горе призрачных кривляк,
Не нужно нервам скрюченным покоя,
С Конрадом Вейдтом — Линдер в краковяк!

А впереди гогочет папиросник,
Безумно радуясь удару по спине,
И часть ползет, как заспанный извозчик,
Как жизнь моя в печальном полусне…[699]

Собственно фильмические экфрасисы, выделяющие события в рамке экрана из всего комплекса впечатлений от посещения кинотеатра, в какой-то своей части были предопределены мандельштамовским «Кинематографом». Возможно, прямо ему следовала (см. синтаксический «след» в финале, напоминающий строки «А он скитается в пустыне, / Седого графа сын побочный») «Фильма» Валентина Парнаха:

686

Этот галлицизм в стихах притягивает себе подобные:

Из красных лампочек реклама Манит над входом в синема: Здесь потрясающая драма По Александру père Dumas

(Таль А. В пути. Стихи. Берлин, 1929. С. 17). Его германских кровей синоним тоже тянулся к фешенебельным варваризмам: «В искристом мраке мазаграна, / В очарованиях кино, / В огнях вечерних ресторанов / Меня заметили давно» (Пруссак В. Цветы на свалке: Стихи. Пг., 1915. С. 106).

687

Цивьян Ю. Историческая рецепция кино. С. 207–208.

688

Шведов Я. Разлив. М., 1925. С. 50. Впрочем, Багрицкому в поэме «Февраль» запомнился из 1910-х годов дрожащий зеленый рефлекс (рядом с беззвучием курящегося дымка, стрекозиным звуком проектора и преувеличенной вещностью — мрамором тела, гранитом одежды: «Она входила в кинематограф, / В стрекочущую темноту, в дрожанье / Зеленого света в квадратной раме, / Где женщина над погасшим камином / Ломала руки из алебастра, / И человек в гранитном пластроне / Стрелял из безмолвного револьвера…» (Багрицкий Эдуард. Альманах. М., 1936. С. 128). Атрибутом кинематографа мог быть и желтый цвет, известный своими негативными коннотациями (описанными, в частности, и С. Эйзенштейном): «Где око желтое Кинемо — / Удава трепетных глубин, / Трагически зевает Демон / На трупах юных Коломбин» (Майзельс Д. Трюм. Пг., 1918. С. 41). Визуальные раздражители (прозрачная чернота тканей и мерцание зрачков и металлических украшений) сочетаются с трижды подчеркнутой немотой, беззвучием, безмолвием, усиленными проекцией на гиппограмму (слова песенок Вертинского — серебро, молчание мира Веры Холодной — золото) в стихотворении Зинаиды Кевеш (впоследствии израильской поэтессы З. Вейншал) на смерть кинодивы: «Для экранной артистки с такою изысканной, странною грацией / И с движеньями тонких, далеких и хрупких принцесс, — / Целый мир был для драм и комедий привычной, немой декорацией, / Ее жизнь, ее смерть, это только отрывки из пьес… / Завтра, снова окутана тканями, тихо-прозрачными, черными, / И мерцая неверным огнем своих глаз и перстней, / По гостиным беззвучно пройдет и увидит ресницы покорные / Своих нежных, безмолвных и странно далеких пажей… / Если песенку завтра споют вам о смерти, больную и странную, / И невнятной тоской зазвучит ее слов серебро, / Вы поймете тогда — любовался лишь пьесой экранною/Ее бледный, печальный и страстно влюбленный Пьеро…» (Парус. Баку. 1919. № 4. С. 1–2).

689

Семынин П. Человек человеку — песнь. М., 1990. С. 130–131. Описание «Гиганта»: «С фото глядели Мозжухин и Линдер, / Вера Холодная, немощный Ллойд, / Дуглас со шпагой и Мэри в цилиндре».

690

Ширман Г. Зверинец звезд / Сост. В. Кудрявцев и С. Ковнер. Рудня; Смоленск, 2008. С. 105.

691

См. о нильсеномании как примете сомнительного вкуса в описании интерьера читательницы Толстого, Вундта и Бергсона: «Тут нет ни Шопена, ни головки Асты на стенах, ни дешевого фарфора на столе и этажерке, ни альбомов с открытками, ни абажура на лампе. Все тут строго и спокойно в своей строгой красоте» (Городецкий С. Дни любви. СПб., 1914. С. 51–52). Другой датской кинозвездой, вызвавшей русские стихи, была немка Рита Сашетто (1880–1959): «Рита Сашетто! Рита Сашетто! / Танцует на полотне, / Но Рита живая далеко где-то, / В чужой, незнакомой стране» (Лейтин Б. Выдуманная любовь. Орша, 1919. С. 9).

692

Ливкин Н. Инок. М., 1916. С. 33. По поводу заглавия — памятка для анаграммофилов. В связи со стихотворением Игорь-Северянина «Июльский полдень» Ю. Цивьян замечал: «Если не искать в сочетании „шинами мотора“ анаграммы слова „синематограф“ (слово „инок“ вне подозрений: в русском обиходе 1910 г. слово „кино“ почти не появлялось)…» (Цивьян Ю. Историческая рецепция кино. С. 140). Полагаем, что и в данном случае можно расслабиться.

693

Янгфельдт Б. Якобсон — будетлянин. Stockholm, 1992. С. 114. См. позднее в «Кинематографе» (Харьков, 1931) Владимира Щировского: «Страсти румяных текстильщиц, эврика дурака / Плюс выезд пожарной команды да рупор издалека. / Разлуки, тореадоры, мавзолей и литейный цех… / Привыкнув, мы стали вскоре к соседкам нежны при всех» (Щировский В. Танец души. М., 2007. С. 37–38).

694

Парнок С. Собрание стихотворений / Встул. ст., подгот. текста и примеч. С. В. Поляковой. СПб., 1998. С. 212.

695

ГЛМ. Ф. 240. Оп. 1. Ед. хр. 26. Л. 63 об. Альбом Н. Л. Манухиной. Евгения Рудольфовна Руссат (Руссатье) (1885–1934) — петербургская переводчица, автор сборника стихов 1911 года. Дата стихотворения 20 октября 1918 г. К этому времени в России существовали три киноверсии «Маскарада».

696

Стих. Валентина Вольпина (1916). Цит. по: Сухарев Д. А. Голошение волн (http://sukharev.Ub.rn/Rodoslovie/Rodoslovie.htm).

697

Стих. Сергея Аркадьевича Алякринского (1921). Цит. по: Мы уйдем, мы исчезнем, потонем… Иркутск, 2000. С. 11. Несколько десятилетий спустя название книги Эсфири Шуб «Жизнь моя — кинематограф» подсказало троп Юрию Левитанскому («Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!»).

698

Спасский С. Как снег. М., 1917. С. 12. Ср. в стихотворении 1914 года: «Он трогательно-свят, кинематограф дней!» (Лозина-Лозинский А. Противоречия. Собрание стихотворений. М., 2008. С. 494).

699

Ковлев М. Кино // Ярь: Лит. — худ. альманах. Рязань. 1925. № 1. С. 12.