В заду звенит кустарник стрел,
Подскакивает Фатти. Выстрел!
В руках по браунингу. Залп быстрый,
Скандал восторженно пестрел.
Верхом нахально в бар вступил
Пикрат, вдыхая джин и пепел.
В ведро влил Фатти виски.
Пил Конь и замедлив темп one-step’ил.
Взвился цилиндр. Под потолком
Плясал под выстрелами щелком.
Ковбои! Вторгся исполком,
Бутылки прыгали по полкам.
Толстяк льет губкою бульон
В тарелки и обратно в супник,
Все в бешенстве. Но он влюблен,
Своей учительши заступник[700].
По-видимому, к 1910-м годам относится и «Кино» Вивиана Итина, еще живущее под свежим впечатлением мандельштамовских «мотора» и «погони»:
Плакаты в окнах в стиле неизменном:
«Большая драма!» — «В вихре преступлений!»
Порочных губ и глаз густые тени
Как раз по вкусу джентльменам…
А на экране — сыщики и воры:
И жадны разгоревшиеся взоры.
Конечно, центр — сундук миллионера
И после трюки бешеной погони:
Летят моторы, поезда и кони
Во имя прав священных сэра…
Приправы ради кое-где умело
Сквозь газ показано нагое тело.
Чтоб отдохнуть от мыслей и работы,
И мы пришли послушать куплетистов,
Оркестр из двух тромбонов и флейтистов
Дудит одни и те же ноты…
Как легкий дым в душе сознанье тает
И радости от зла не отличает[701].
В стиховых визитах в иллюзионы пересказчик то отдаляется, то совпадает с частично реконструированным в книге «Историческая рецепция кино» массовым зрителем. Вот пример сближения в стихотворении «Кино» 1916 года:
Чтоб мужики сызмальства
Забыли про вино,
Пришел приказ начальства
Устраивать кино.
Избушка, как коробка,
И вдоль стены — экран.
Перед экраном робко
Сидит мужик Демьян.
А на экране четко
Проходят чередой —
Шикарная кокотка
И купчик молодой.
Бежал за ней молодчик,
Не чувствуя удил,
Но сахарозаводчик
Его опередил.
В отдельном кабинете
Нашли они приют.
Забывши все на свете,
Целуются и пьют.
Но тут переодетый
Ворвался к ним купец:
«Так вот, подлюка, где ты,
Пришел тебе конец!
Убью из револьвера
И волю дам ножу.
Тебя и кавалера
На месте уложу!»
Стрелял, как пушка Круппа,
Нанес полсотни ран, —
И два холодных трупа
Упали на диван.
Купец потряс бородкой,
Потом графинчик — хвать,
И тут же начал водкой
Убийство запивать…
Демьянушку-беднягу
Взяла тоска, и он
В харчевню задал тягу
И сел за самогон[702].
А вот пример отмежевания — у Александра Грина в «Военной хронике»:
Тит Пестов идет к «Иллюзиону»;
Тит Пестов читает у ворот:
«Монопольно!! Дивно!! Для сезону
Боевая хроника идет!!»
Мрачный тип, с пером павлиньим в шапке,
Отворяет, коченея, дверь,
И Пестов у кассы зрит на папке,
Как стрелка когтит индийский зверь.
Тут же надпись: «Тридцать две копейки
Третье место». Тит Пестов умен,
У него придуманы лазейки
Надувать театр «Иллюзион».
Медленно передвигая чресла
И сопя солидно в воротник,
На пустые он садится кресла,
Благо дремлет билетер-старик.
И за тридцать две копейки потных,
Из господских, из рублевых мест,
Зрит Пестов страдальцев благородных
И войны неизгладимый крест.
Перед ним, на «зеркальном» экране,
Жертвенно проносятся войска;
Батареи видит он на Сане,
На Калэ — алжирского стрелка;
И отряды мучеников Льежа,
Средь развалин, холодно горды,
К новой смерти движутся…
— «А где жа, —
Говорит Пестов, — таи форты?!
Уж Пате бы я наклал взашею;
Эко диво — воинский поход!
Ты мне эту самую траншею
Покажи, да в деле — пулемет!
Как хозяин от стыда не лопнет?!
Надувать честнеющих людей!..
Ежли бомбой по окопу хлопнет —
Приведу, пожалуй, и детей…»
Так у трупа, в сумерках сраженья,
К тайне крови хищностью влеком,
Кровь бойца, забывшую движенье,
Лижет пес кровавым языком[703].
С Грином перекликается другой «сатириконец», охотник за «двуногими без перьев» — Василий Князев:
Почтенный старичок с старушкой
Сидят и смотрят, чуть дыша,
Как душит герцога подушкой
Субъект в костюме апаша.
А сбоку, спрятавшись в гардине,
(Страшись, беспечный изувер!), —
Глазами блещет герцогиня,
Приподымая револьвер.
У старца — ушки на макушке:
Он весь трепещет и живет…
«Смотри, — он говорит старушке, —
Она его сейчас убьет».
«Убьет?.. О, Господи!..» Осечка…
Старик жестоко возмущен:
От огорчения словечка
Не может выговорить он.
Лицо обиженно-сурово:
Пропал полтинник задарма!
Но женщина стреляет снова…
На сцене — грохот, пламя, тьма
И дым, который быстро тает —
Чтоб было видно, как в углу
Свой дух убийца испускает
В жестоких корчах на полу.
Но перед смертью герцогине
Он шепчет с горечью: «Увы!
Отец нашел убийцу в сыне,
А сына застрелили — вы!»
Со старикашкой ужас прямо
Творится что — готов орать!
«Ай, драма! — шепчет. —
Ну и драма! Сын — батюшку, а сына — мать;
Ну, а ее-то кто?»… Ее-то?
Увы — никто: сойдя с ума
И выбежавши за ворота,
Она стреляется сама…
Старик доволен: за полтинник —
Три хладных трупа… Ну и ну!
Сияет, точно именинник,
Победно глядя на жену,
И мыслит, как бы аккуратно,
Надув швейцара-простеца —
Еще раз посмотреть бесплатно,
Как сын ухлопает отца[704].
В 1920-е годы дань киноэкфрасису отдает будущий автор текстов «Свинарки и пастуха» и «Весны в Москве», будущий сценарист пырьевского «В шесть часов вечера после войны» Виктор Гусев. Его стихотворение «Кино» (1926–1929) вплетает в себя афишу, титры, монтажные перебивки, назывные предложения для крупных планов и проч., кольцевой композицией передавая повторность сеансов (шести!) и демонстрируя иконически экспансию кинопоэтики в быт (не с экрана ли пришло имя посетительницы, не от Мэри ли Пикфорд, урожденной Глэдис Луизы Смит?):
Жуткая драма:
— «Так любят испанцы».
(Тайная клятва на верном кресте.)
Сегодня вечером — шесть сеансов,
В каждом сеансе — двенадцать частей.
Касса, касса —
— Море голов.
Ближе к кассе —
— Деньги готовь!
Хотите, Мэри,
Пойти в кино.
Первая серия:
«Ночь в казино»,
Вторая — «Где ты,
бедная мать».
Два билета
По семьдесят пять.
Гудит фойе спокойным ульем.
Плывет толпа едва-едва.
У стен стоят хромые стулья
И подозрительный диван.
Плакат. Вопрос.
Вдоль желтых стен
Висит анонс:
«Дуглас!..
Фербенкс!»
вернуться
Парнах В. Вступление к танцам. М., 1925. С. 58.
вернуться
Итин В. Солнце сердца. Новониколаевск, 1923. С. 23. Ср. также: Нельдихен С. Любовь «лейтенанта флота» (из кинодрамы. Вс. Рождественскому) // Нельдихен С. Ось: 1-й сб. стихов. Пг., 1919. С. 10–12. Ср.: «Плохой оркестр пиликает „Сорренто“, / А на экране „Омут жизни“ — драма, / И движется трепещущая лента. / И тяжело вздыхает в черном дама. / Ведь героиню погубил любовник: / Красавец он, но оказался вором, / Казалось, он всех бед ее виновник, / Но общество клеймит его позором» (Нуар Ж. [Окснер Я.] У «Великого Немого» // Новое слово (Кишинев). 1922. 8 сентября).
вернуться
Василенко В. Щербатое сердце. Л., 1925. С. 36–37.
вернуться
Новый Сатирикон. 1915. № 8. С. 10. С этих пор повелось отождествление войны и кино. Ср. в стихотворении 1943 года жившего под Белградом режиссера Юрия Ракитина: «Лазурь прорвал аэроплан, / Руины, смерть, огня узоры, / Несет куда-то, дик и рьян. / Все точно с фильмского экрана. / Жизнь убежала с полотна…. / Сюда, в глушь старого Балкана, / Где эхом пронеслась война» (сообщено А. Б. Арсеньевым; «фильмский» — сербизм). А Тит Пестов имеет литературным предком измайловского купца, который говорил: «Богоугоднее бы в кинематографе сидеть и разрушение Мессины видеть» (Измайлов А. «Ночные пляски» (шарж) // Биржевые ведомости. 1909. 10 марта).
вернуться
Князев В. Первая книга стихов. 1905–1916. Пг., 1919. С. 177–179.