— Ну ладно, — согласился Кванхэ-гун. — Пусть привезут Имэ в столицу.
От отвращения лицо у минского посла перекосило все. Перед ним стоял мужлан какой-то. Весь грязный, волосы висят патлами. Вместо одежды— вонючие лохмотья. «Извольте лицезреть, как Вам было угодно, Имэ-гуна», — с почтением в голосе представил куна Кванхэ-гун. Минский посол оторопело поглядел на вана и замахал руками: «Довольно, видеть больше не хочу его» — и нос зажал, так смраден был мужик, которого за куна выдавали. Отправлен был Имэ обратно туда, где в ссылке прежде находился. И там остался навсегда. Ему по предписанию вана отравы с нищей дали.
Наказ отца заботиться о сводном младшем брате Кванхэ-гун из памяти своей не выбросил. Юнца, которому лет было шесть иль семь, отправил в ссылку на остров Кан-хвадо, подальше от столицы. А матери его, вдовствующей королеве, сказал: «Мне батюшка велел заботиться о братце. Ему столичный воздух вреден, а там, на Кан-хвадо, так дышится легко!»
Напрасно в стены колотил и звал на помощь мальчик-принц, когда невыносим стал запах гари. Печку под комнатой его поставили нарочно, чтоб удушить наследника престола. Так сделать надоумил любимчик вана Ли Ичхун{8}. На пальцы поглядев свои, Кванхэ-гун глубокомысленно изрек: «Никто сказать не может, что руки я испачкал кровью брата».
Из тех, кто более всего опасен был, осталась королева-мать. С нею управиться сложнее было. В том отдавал себе отчет Кванхэ-гун. Она лишилась сына-малолетки, и мира от нее никак не жди. Враз не покончить с ней — опасно. Смутой великой дело может обернуться. А лучше будет, коль исподволь свести ее на нет.
И для начала Кванхэ-гун приказал, чтобы вдовствующая королева оставила свои хоромы, а жила в его дворце. Не в ссылке, но и не на свободе. Что делала, что говорила— теперь известно вану все: здесь даже стены слышат.
Известно также вану, что ненавидим он в стране. Трон силой и обманом захватил и площадь главную столицы чуть ли не в бойню превратил. Вельможа, что чэ-саном был при прежнем ване, был палачом распластан вдоль спины{9}. А сколько было срублено голов простым и знатным!
— Вот если б вдовствующая королева взяла бразды правления в свои руки, — все чаще стали говорить то там, то тут, — тогда бы жить всем легче стало.
Об этих разговорах-пересудах доносчики спешили рассказать и на словах, и на бумаге вану. А как тут не спешить, когда казна пустеет на глазах? Чем раньше рвение свое покажешь государю, тем награжден быстрее будешь ты.
— Ну, коли так, — скрипел зубами Кванхэ-гун, — тогда мы скажем про нее такое…
— Она колдунья! — провозгласили королевские глашатай. — Ходила на могилу матери вана и колдовала там, желая так наслать на вану порчу{10}. Напрасно надрывались глашатаи, никто не верил в это колдовство.
— То ничего, — утешил усан Хан Хёсан. — Найдем для бабы этой мы не одно, а десять обвинений. В какие-то из них поверят все равно.
Вот в десяти проступках тяжких обвинили вдовствующую королеву. Сводились к одному, однако, все они — всемерно норовила помешать тому, чтоб нынешний сидел на троне ван. И для того просила даже страну Вэ вмешаться: послать войска и свергнуть власть в Сеуле{11}.
— Это — измена государству, — побагровев лицом, ван потрясал докладом, в котором Хан перечислял проступки. Придворные молчали, очи потупив.
— За преступления свои, — возвысил голос ван, — вдовствующая королева заслужила смерть. Но я великодушен и дарю ей жизнь. Однако наказание она получит. Для назидания другим, — многозначительно добавил Кванхэ-гун.
— Отныне вдовствующая королева, — гласил указ вана, — ничего не будет получать из казны. Отменяются визиты почтения, ее брачное свидетельство подлежит сожжению, и все ее праздничные украшения изымаются. Отныне она не имеет права покидать личные покои, где будет находиться под стражей{12}.
— Ну вот теперь, — уединившись в тронном зале, сам говорил себе ван, — считай, что ее нет. Она жива еще, а будто в склепе. Итак, врагов внутри страны, которые б могли мне чем-то угрожать, пожалуй, нет.
И у государя Великой страны нет повода быть недовольным мною. Потрафил я ему, послав против злодея Ногаджока ратников своих. А полководцы, что их повели, доверие мое стараться будут оправдать, поскольку двое их. И каждый хочет усерднее другого показаться.
По подлокотникам захваченного трона опять провел руками Кванхэ-гун. «Опять же вот, и тут их двое, — он продолжал беззвучно говорить с собой. — В соседстве ближнем у меня сейчас их двое: Великая страна и владение Ногаджока. То, первое, подальше будет, а второе, считай, под боком. И тут приходится держать ухо востро, особенно, как свара между ними разгорится. Решу-ка я вот как: наше войско выступит на подмогу Великой стране и там на месте разберется: кто будет верх брать — того держаться. Об этом всем уже я Кану наказал{13}.
* * *
Растеряв из-за расстояния и толщины дворцовых стен первоначальную силу своего звучания, Большой колокол приглушенным вздохом, словно сожалея, что день кончился, напомнил о наступлении ночи. Отзвуки его еще, казалось, не покинули тронного помещения, как на пороге неслышно появилось двое евнухов.
— А, — поднялся с места Кванхэ-гун, — пора идти в молельню.
Он шел набычась, тяжело сопя. За ним неслышно следовали слуги. Их приход прервал было рассуждений нить, но вот она опять соединилась: «Как там дела у Кана с Кимом? Не пожалею свеч, молить я буду Небо, чтоб помогло оно мне выбраться из этой передряги с Ногаджоком».
В приземистом, без окон помещении, чадя, оплывали свечи. Их неяркий огонь от нехватки воздуха трепетно вздрагивал, отбрасывая слабые блики на стены. Моление затянулось. Осторожно ступая, евнухи убирали огарки и ставили новые свечи.
Излив в мольбах Небу свои страхи и опасения, Кванхэ-гун почувствовал облегчение и умиротворенно прошествовал в опочивальню.
* * *
Несколько дней яростно бился о сопку ветер. Его словно приводил в неистовство тяжелый шелковый стяг, — водруженный на ее вершине. Толстое древко знамени под ударами ветра гудело, но не сгибалось, а полотнище то разлеталось, то спадало. Затихал в бессильной ярости ветер, отступаясь на время от стяга, чтобы с новой силой приняться за него.
— Вон оно, чаосяньское войско, — срывающимся от радости голосом закричал юцзи Цяо Ицзи, показывая на знамя, и поспешил со своими людьми к спасительной сопке{14}. За остатками отряда Цяо неотступно шли маньчжуры бэйлэ Амина и Хурханя. Им не терпелось добить уцелевших после недавней схватки.
Переведя дыхание, юцзи стал сбивчиво рассказывать, как весь отряд его был разгромлен, что, видно, неоткуда ему и Кану ждать подмоги. «Наши пешие ратники и наши воины, — поведал Цяо, — считай, все полегли в урочище Фуча{15}. Того бы не было, наверное, — вздохнул Юцзи, — если б не ливень. Он вымочил весь порох и оружие огненного боя, которого у дацзы не было. Стрелам же дацзы дождь не помеха»{16}.
Досады не скрывая, Кан кривил рот: «Считай, навел на нас людей Нурхаци этот юцзи». Но вслух сказал тому: «Конечно, будем держаться вместе. Тут, — жест широкий сделал, — места хватит всем. Так что располагайтесь».
Едва юцзи ушел к своим, Кан горестно вздохнул: «Ён-ван прогневался. Знать, не доволен он, что мы на рать пришли сюда. Причин тем более не вижу, — сказал следом себе, — идти наперекор наказу государя».
«Не двигаться, стоять на месте», — распоряжение отдал товансу своему войску. А исиум, что распластался на боевом знамени, ощерив пасть и вытянув длинный раздвоенный язык, как будто недовольный тем, что сказал Кан, весь трепетал и бился в ярости, бессильный не то, что защитить, но и сойти на землю с ткани. И словно в знак согласия с ним, задорно развевался конский хвост у древка, а на оконечности его — павлиньи перья. «Можно подумать, — горько усмехнулся Кан, — что победили мы, а не Ногаджок». И к стягу подойдя, негромко бросил порученцу: «Убрать его».