Губы поджав, Сюй Гуанци прошествовал милю. Ему, обладателю высшей ученой степени, члену Ханьлиньюань, христианину, не пристало столь низменным образом, как делают эти, выражать презрение к предателям. Чтить память героя, защитника страны, разве не значит проклинать повинных в его гибели?
Содержание надписей на каменных плитах перед могилой Юэ Фэя было известно Сюю хорошо. Однако не удержался он, чтоб, шапку сняв, с благоговением глубоким их вновь не перечесть. В безмолвии потом стоял он, голову склонив, у могилы, над которой полушарием высилось надгробие. «Увы, — сокрушался Сюй, идя обратно, — не воин я, как Юэ Фэй. И если не мечом, так кистью стану я сражаться!»
* * *
Обоих корейских военачальников поместили вместе. Им отвели обычный дом, сложенный из бревен и обмазанный землей. Внутри было сумрачно: небольшие оконца, заклеенные промасленной бумагой, пропускали мало света. «Вроде загона для скота», — не удержался Ким, оглядевшись вокруг. Кан промолчал. Конечно, по его рангу, приличествовало бы более достойное помещение. Но в нынешнем положении особенно привередничать не приходится. Жив остался, и это главное.
Ким прошелся взад-вперед. Ступал он тяжело, словно желая удостовериться, сколь крепок глинобитный пол. Кан сел, полузакрыв глаза, он наблюдал за Кимом, размышляя: «Всегда готов помочь мне оступиться. Не может мне простить никак, что я был, а не он, назначен товансу».
— А дальше что? — кривя зло губы, спросил Ким. — Что дальше с нами будет?
— Мы побеждены и в том признались. И кто взял верх, тот и решает, что делать с тем, кто у его ног лежит.
Последние слова напомнили Киму унизительную сцену челобитья. И, не зная, куда деться от захлестнувшей его ярости, он быстро заходил из угла в угол.
— Позор мы свой должны смыть непременно, — остановившись перед Каном, воскликнул Ким. — Мы дикарю поклоны били. Что может быть позорнее, чем это унижение?
— Сейчас, — негромко отозвался Кан, — не время думать нам, как Ногаджоку отомстить. Все сделать нужно Для того, чтобы домой вернуться и отвести угрозу от нашей страны. Он, Ногаджок, ведь вправе отомстить нам Всем, раз мы пришли воевать. С ним лучше в дружбе быть и понапрасну не дразнить.
Молчал Ким, недобро прищурив глаза, возле скул под морщинистой кожей затвердели желваки. Чувствовал Кан, что его помощник не согласен с ним, но словами этого не выражает. Для них обоих словно не хватало воздуха в этом просторном строении. Днем они избегали оставаться вместе, и сводила их под одним кровом только ночь.
В сумерки неяркий огонь светильника разжижал густоту мрака, но был бессилен разогнать плотную пелену отчуждения, разделявшую двух земляков, оказавшихся на чужбине, в плену.
Однажды поутру за Каном пришли и повели его к Нурхаци. Какое дело — не сказали, и, пребывая в неведении, Кан в волнение пришел. Узнать хотелось поскорей и в то же время не хотелось, а вдруг это конец? Стал вспоминать, что ночью лаяли собаки. И оттого не раз он просыпался. А сколько времени было, когда услышал лай? Сказать с определенностью не мог. Если не наступила полночь, то, значит, непременно умрет сановник. Но кто? Ведь двое в доме нас… Но нет, наверное, уж ночь была на исходе, и дело шло к утру. Как лай услышал и проснулся, так больше уж, считай, не спал, а так, больше дремал. «А это ведь не так уж плохо, — приободрился Кан, — хоть возвращение и нелегкое случиться может, но все же возвращение».
— Позвал тебя я вот зачем, — окинув внимательным взглядом Кана с ног до головы, сказал Нурхаци. Наверное, уже пора известить правителя твоей страны, что ты и твои люди живы-здоровы. Живете у меня. А то твой государь и домочадцы тоже толком не знают, — ухмыльнулся, это говоря, — где вы и что. И потому, — тут вновь лицом посуровел, — двоих-троих своих людей, кто звания, понятно, небольшого, можешь отправить к себе на родину, чтоб рассказали…
* * *
— Ну что, готовы?
— Да, господин, — дружно ответили трое слуг. Двое из них его, Кана, а третий Кима. Как старший, Кан двоих отправил от себя, а одного сказал, чтоб Ким послал. Кан вовсе не хотел давать помощнику лишний повод говорить потом, что с ним, Кимом, он не считался.
— Постойте-ка, — остановил Кан слуг, которые уже было поехали. — Мне надобно еще кое-что сказать.
Спешившись, все трое подошли к товансу. «Ты пока постои», — коротко бросил Кан человеку Кима и, отведя в сторону своих слуг, что-то шепотом им проговорил.
— Давай-ка мы проверим, — подойдя к слуге Кима, объявили посланцы Кана, — что взял с собой в дорогу.
— Письмо вот, видно, господин, — старший по возрасту из слуг подал Кану вчетверо сложенный прямоугольник бумаги. — В сапог засунул.
Где-то внутри захолодело и стало тяжко на душе. Страх переполнил все нутро и потом липким выступил на лбу. «А если бы бумага эта попала к Ногаджоку? Прежде чем отпустить наших людей, он наверняка проверил бы, что при себе они несут. И на тебе — подробнейший отчет о том, какое войско Ногаджока, вооружено как и снаряжение какое… По мнению Кима, это доклад на имя вана, и, сделав так, он выполнил свой долг. Но для Ногаджока — это донос лазутчика из вражеского стана. Свидетельство того, что мы — и Ким, и я — покорность изъявили, лицемеря. В душе же зло замыслили.
Что делать? Письмо порвать, обрывки сжечь? И будто не было его в помине. И так спасти себя и Кима… А стоит ли того он? Он думал разве обо мне, когда вынюхивал, разузнавал, писал это письмо? Тайком все делал от меня. Хотел в усердии своем уверить вана: вот я каков, хотя в плену, но не смирился и про врага все вызнаю, не то, что этот Кан.
Нет, тут даже дело не во мне. Кто знает, доведется ли опять увидеть Сеул? Откуда знать, что Ногаджоку в голову завтра взбредет? Ясно одно — усугублять вражду не надо с ним. Так наказал мне государь. Не думаю, что Ногаджок поверил нам, что искренни мы были, когда в покорности своей клялись. Ведь знает он: не разгроми его маньчжуры войско Минов, его бы самого, попался если бы живым, заставили лизать бы сапоги китайского начальства, прежде чем голову ему снести и водрузить ее на шест. Нет, сейчас для нас всего важнее доверие Ногаджока. Своею кровью его укрепит Ким».
Кан норовил идти быстрее, чтобы скорее избавиться от неизвестности, сомнений тяжких. Но эта тяжесть в ноги отдавала, задерживала шаг.
— Мне нужно срочно видеть государя, — с трудом он выдавил, — у него словно перехватило горло. — По делу крайне важному.
— Сейчас доложу, — отозвался старший из охранников, стоявших у входа в покои Нурхаци.
— Ну говори, зачем пришел, — сказал Нурхаци и в сторону отложил бумагу, которую читал он до того. Под настороженным, угрюмым взглядом Кан тяжело задышал, лихорадочно думая, с чего лучше начать. Те слова, которые он было загодя приготовил, вылетели из головы при звуках резкого, требовательного голоса. «Вот», — только и нашелся, что сказать, Кан, протянув бумагу{27}.
Движением быстрым пальцев Нурхаци осторожно подхватил письмо и, положа его перед собою на низкий столик, разгладил лист рукою, прихлопнув сверху, коротко сказал; «Ступай пока».
Кан попятился спиной к выходу. И уже выйдя из помещения, все чувствовал на себе испытующе-настороженный взгляд Нурхаци. Таким же он показался Кану, когда день спустя он уселся напротив Нурхаци, явившись по его вызову.
— Ну, как с ним быть? — скрестил руки перед собой Нурхаци.
— С кем? — словно не понимая, о ком идет речь, осторожно спросил Кан.
— Ас этим, чье письмо принес ты днями?
— Пока он жив, будет зло накликивать на Вас. А потому, сдается мне, нет выхода иного, как убить его.
— Добро, — слегка вздохнув, Нурхаци протянул{28}.
* * *
Раскрыв глаза, проснувшись утром, Кан снова их закрыл. Он дома побывал во сне и чувствовал себя там так приятно. А пробудившись и взглянув лишь мельком на вымазанную глиной стену, почувствовал, как будто камень лег на грудь. В плену по-прежнему он у дикарей. Одно лишь утешение, что жив. Но жизнь такая тоже в тягость. Но сколь ни тяжело житье в плену, хотя обид от Ногаджока не видел он, в стрельбе из лука на нем пока никто не упражнялся, а оборвать существование свое рука никак не поднималась. «Я, — так уверял себя, — нужен домочадцам, которые не пожалеют ничего, узнав, что я в плену, чтоб выкупить меня. «Зачем мне убивать тебя? — как-то сказал мне Ногаджок. — Тебя послал твой государь, и с ним я посчитался, войска лишив его. Из воинов тех, которых он отрядил на помощь Минам, обратно многие уж не вернутся. Мертвы они. Что с них возьмешь? Польза лишь здешнему зверью да воронью. Плотью их кормятся. Сыты, без лишних хлопот. Да если бы даже живы остались, попав к нам в плен, какая мне от них пожива? Корми да сторожи. А ты — иное дело. Военачальник и богат. Так вот и поделись со мной имуществом своим, которое осталось дома, тогда и отпущу тебя обратно. А сколько и чего с тебя возьму за выкуп, I скажу я позже. Когда обдумаю все на досуге».