Коротышка утвердительно кивнул и сказал:
— То, что я сделал, может показаться вам крайностью.
Но он разговаривал со мной таким языком, что я не мог сдержаться.
— А, вот в чем дело…
— Я поставил мою машину напротив пожарного крана, — продолжил он. — Сделал это без всякого умысла, уверяю вас. И этот полицейский поджидал, когда я вернусь к машине. И к тому же выяснилось, что я забыл дома водительские права. Я бы ничего ему не сделал, если бы он просто оштрафовал меня. Ведь я был виноват, сэр, и это охотно признал. Но ему было мало. Он презрительно и насмешливо высказался относительно моих умственных способностей, моего зрения, выразил сомнение в том, что этот автомобиль принадлежит мне. И, наконец, он обозвал меня незаконнорожденным. — Коротышка зажмурил глаза от горечи вновь нахлынувшей на него обиды. — Моя мать была ангелом, сэр, ангелом!
Я вспомнил, как однажды меня задержал полицейский за то, что я не в положенном месте перешел улицу. Я тоже был готов признать свою вину, заплатить штраф. Но полицейский не ограничился этим. Он долго и нудно читал мне нотацию в присутствии окружающих нас и ухмыляющихся зевак. Я испытал невероятное унижение.
Низкорослый посмотрел на болтавшийся в его руке пистолет.
— Я купил это сегодня. По правде говоря, хотел воспользоваться им при встрече с управляющим нашим многоквартирным домом. Ужасно невежливым человеком, должен вам сказать.
— Такие другого языка не понимают, — заметил я.
Он вздохнул.
— А теперь, наверное, мне следует явиться в полицию?
Мое лицо исказилось в сомнительной гримасе, и он это заметил.
— А, может быть, мне лучше оставить записку? Видите ли, я читал в газетах о серии …
Я протянул ему мою записную книжку.
Он вырвал чистый листок, написал на нем несколько строк и поставил свои инициалы. Затем сунул записку в карман форменной куртки мертвого полицейского.
Выпрямившись, он протянул мне записную книжку и сказал:
— Надо бы и мне купить такую. Вас куда-нибудь подвезти?
— Нет, спасибо. Сегодня хорошая погода. Я лучше пройдусь. Мы пожали друг другу руки, и он уехал …
«Очень приятный человек», — подумал я о нем, открывая ключом дверь моей квартиры.
Жаль, что не так уж много на свете таких, как он.
Альфонсо Ката
Глаза
Все кончено, — говорилось в письме. — Несправедливый приговор суда воздвиг между обществом и мною стену в тридцать лет, которую ввиду моего плохого состояния здоровья никогда не преодолею, даже если бы я этого пожелал. Поэтому хочу объяснить причину моего упорного молчания тебе, моему другу, который со словами жалости просил меня в отравленные и непосредственно последовавшие за преступлением дни сказать что-нибудь в защиту.
Ты видел, как я безучастно следил за прениями сторон на суде. Ты слышал, как мой защитник тщетно умолял меня хоть чем-нибудь помочь, поддержать его доводы. Не воспринимай мое поведение на суде как попытку уйти от ответственности или как проявление бесчувственности.
В тот самый момент, когда адвокат намекнул на возможность умственного расстройства у подсудимого, я почувствовал, как меня осенило. После какого-то затмения отпали все сомнения. Я мог доказать всем, что на мне нет никакой вины. Я уяснил мотивы своих действий и легко мог бы изложить их, не запятнав себя ложью. Мог бы объяснить даже, казалось бы, случайные обстоятельства, которым прокурор придавал чересчур важное значение. Я не убивал? Да. Так и не установлена подоплека убийства? Да. Несмотря на загадочность преступления, разве не ясно, что оно не доставило мне ни удовольствия, ни удовлетворения? Думаю, что и это так. Поэтому, когда прокурор разглагольствовал о садизме и других примитивных вещах, ты видел на моих губах беспомощную улыбку. Многие присутствующие восприняли ее как признание вины. И все-таки…
Лишившись свободы, порабощенный заточением, подавленный тяжким ручным трудом, я чувствую, как безразличие общественности, словно двери духовной тюрьмы, захлопнуло память о «моем деле». Меня мучит необходимость объяснить происшедшее. Объяснить не кому-нибудь из тех несчастных и духовно искалеченных людей, что живут, как и я, в тюрьме, а человеку, свободному в мыслях и поступках. Поэтому я ставлю твое имя в начале этой исповеди и пишу тебе письмо, которое, возможно, никогда не решусь послать.
Невероятно абсурдной должна показаться моя история бесчисленному числу грубых и беспечных человеческих существ, которых тайна жизни и смерти обошла стороной! Кроме того, почти невозможно все объяснить до конца! Поэтому я попытаюсь изложить мою историю по порядку, увязать ее с ходом своей жизни.