Минуты прощания со старой Петриковкой полнились такой полынной горечью, что подобных им запомнилось ей в жизни не много. И среди них прежде всего три смерти — отца, мужа и брата. Смерть мужа во всей ее страшной неумолимости свершилась на ее, Евиных, глазах. Смерти отца и Адама прошли словно бы стороной — обе в такие моменты ее жизни, когда она и сама висела на волоске от смерти и ни узнать своевременно, ни даже как-то воспринять известия об этих тяжких утратах не могла. Оба извещения дошли до нее с большим запозданием. Об отце — месяца через два после его смерти, а весть о брате Адаме разыскивала ее по фронтам и госпиталям около полугода. Разыскала в Ташкенте, когда Ева уже выписалась из госпиталя и находилась в резервной части, готовясь к новому выезду на фронт. После того как они расстались в Казахстане, когда Адам собирался на Памир, Ева виделась с братом лишь один раз, в первые дни войны. Встретились случайно, столкнувшись на привокзальной площади в Душанбе. Адам приехал в столицу республики из города Хорога по служебным делам, а Евин санитарный эшелон, нагрузившись необходимыми медикаментами в Алма-Ате, должен был через несколько часов отправляться на фронт. Пробыли они вместе не более часа, а потом так больше и не встретились. И все же Ева знала, что где-то живет на земле ее родной брат, и от одной этой мысли ей становилось легче. Адама призвали в армию в конце сентября. Служил он сначала в какой-то резервной части. Потом, как можно было догадаться из скупых писем, воевал в районе Ржева. Погиб летом сорок третьего. Эта весть догнала Еву в январе сорок четвертого. Воспринялась она особенно болезненно еще и потому, что извещение о смерти брата обрушилось на ее голову в Ташкенте, вскоре после того, как она раз и навсегда сама разорвала тоненькую ниточку надежды, связывавшую ее с Андреем Лысогором, безжалостно и бескомпромиссно отказав себе во встрече с ним в ту минуту, когда он после долгих лет разлуки оказался, сам о том не зная, рядом с ней…
И именно тогда, в минуту глубочайшего душевного одиночества, горя и отчаяния, от которых могло излечить ее только лишь еще большее, всенародное горе — война, она, закусив зубами угол подушки, чтобы не разрыдаться вслух, ощутила, узнала вдруг новое, неведомое ей до того чувство — жажду материнства. «Господи! — вскрикнула она мысленно не своими, отцовскими словами. — Но почему, почему не стала я пусть даже шевченковской Катериной! Господи! Какой бы счастливой я была сейчас, если бы у меня было родное, дорогое существо — мой и его ребенок!»
За двадцать лет замужней жизни с Андреем иметь детей им так и не посчастливилось. И позавчера, когда уже прощалась со старенькими родителями Андрея, снова тоскливо кольнула в сердце неприкаянная мысль:« Ну за что мы наказаны так жестоко! Почему не дано мне радости материнства, а им дедовской любви к внукам!»
И вот теперь опять…
Помолчав так долго, что Андрей уже, казалось, и забыл ее слова о старости и одиночестве, Ева наконец, словно бы спохватившись, неожиданно для Андрея снова в третьем лице продолжала:
— Одиночество… Потому что, в конце концов… Когда узнала в годы войны, где он, кто он и что с ним… и еще потом… уже позднее, — единственное, в чем она завидовала ему, были дети. Его, совсем чужие ей, дети. И, возможно, единственное, о чем она по-настоящему сожалела…
Высказала эти слова и теперь без тени раскаяния почувствовала, что от этого невольно искреннего признания у нее неожиданно отлегло от сердца, стало свободнее, легче на душе. Некоторое время она не понимала почему, потом поняла: теплее и спокойнее на душе у нее стало оттого, что наконец встретился человек, которому она может довериться до конца. А искренность и откровенность и было то главное, в чем она будет более всего нуждаться, защищаясь от одиночества.