Андрей, вскочив на ноги, стремительно ринулся от стола к двери, потом снова к столу. Однако выбросить из головы навязчивые слова так и не сумел. Додому, додому, до отчого дому…
— Тьфу, пропади ты пропадом! — ругнувшись, уже вслух восклицает пожилой, солидный человек, известный, в высоком ранге, дипломат и ученый Андрей Семенович Лысогор.
Не помогло и это. Наоборот, строка, как это бывает с надоедливым мотивчиком, становится уже и вовсе неотвязной. И чудится в этом что-то словно бы даже загадочное. Что-то известное с давних пор, что-то очень близкое, но… что именно, откуда, к чему, как ни стараешься, вспомнить не можешь. Такого с ним, кажется, еще не случалось! Да и вообще… Что это? Неужели в самом деле первое, еле слышное предупреждение? Неужели старость? Но ведь до старости, как думал и как ощущал Андрей Семенович, было еще далеко!
По-военному подтянутый, подвижный, быстро, на лету, все схватывающий, с головой, кипящей новыми планами и замыслами, энергично и уверенно начинал он новый и важный этап своей жизни. Этап, к которому стремился и который подготавливал многие годы своей неугомонной, захватывающей и трудной жизни. Да, такой, видно, уж сегодня день… И долгожданный, прочитанный несколько часов назад приказ министра об освобождении с очередного дипломатического поста в связи с переходом на научную работу, и вообще новые обстоятельства, и эта непривычная взволнованность, ибо отныне жизнь его переходила на иные рельсы. Не совсем новые, но иные. И все же, пока кто-то где-то разводил колею и переводил стрелки, он впервые за много лет имел возможность передохнуть, расслабиться, осмотреться вокруг и в непривычной тишине непривычного досуга подумать, мысленно пробежав свою бурную, необычную жизнь, сравнительно спокойно задуматься над тем, что осталось у него позади и что ждет его впереди… «Додому, додому, до отчого дому!» И откуда она, эта строка, свалилась на его голову?! Кто-то из украинских поэтов. Что-то, видимо, еще довоенное. Но почему именно она засела в голове? С чем связана? Вот только бы вспомнить, только бы установить — и все сразу развеется. Однако вспомнить, как ни напрягал память, он так и не смог. И было в этом что-то неприятное. Ибо, как бы то ни было, а такой «казус» при его особой, «классической», как шутили иногда, памяти синолога, памяти, которой восторгались и которой завидовали, случился, очевидно, впервые… И Андрей, с досадой отбиваясь от навязчивой строки и обдумывая вместе с тем неторопливо, собираться или не собираться ему в неблизкую дорогу, тоже совершенно машинально взял со стола и начал перелистывать новый номер литературного журнала в зеленовато-коричневой жесткой обложке. Сначала лишь перелистывал. Потом зацепился глазами за какое-то слово, строку, абзац. Да так и не заметив когда, прочел весь рассказ…
Все это время, с момента возвращения в Москву, он жил на положении отпускника и во всем чувствовал себя так, как мог бы чувствовать демобилизованный воин. Не просто солдат, а именно воин, который хорошо повоевал и прослужил в армии бо́льшую половину своей жизни. И несмотря на то что перевода на научную работу — своего рода «демобилизации» — добивался по собственному желанию на протяжении нескольких лет, входить в новую колею, оказывается, было ему не так и просто. Ведь прослужил он там, «на передовой» (так мысленно, про себя, окрестил он свою дипломатическую службу), свыше тридцати лет.
Он, собственно, и пришел в дипломатию с войны, пускай и сравнительно локальной. А тут началась большая, настоящая, мировая война. И с ее началом Андрей почувствовал себя на дипломатической службе как на войне. А о демобилизации на войне, как известно, уже не думают. К тому времени Андрей успел по-настоящему втянуться в работу, испытывая истинное увлечение, даже азарт боя. Особенно на первом этапе войны, в далеком Китае, когда порой приходилось чувствовать себя почти оторванным, почти изолированным от связей с Родиной и вынужденным принимать особенно важные и ответственные решения лишь небольшим коллективом советских сотрудников, а то и лично, по усмотрению собственной совести. Работать было до невероятности сложно: почти постоянное нечеловеческое напряжение, огромная ответственность, острое, невыносимо острое ощущение одиночества, оторванности от отчего дома — родной, ведущей упорные бои с врагом и истекающей кровью страны. И тогда, в условиях почти полной изоляции, в окружении чрезвычайно сложном и почти сплошь враждебном, именно и спасала, более того — даже как-то скрашивала жизнь, придавала силы и для самой службы наука, синология, условия для занятий которой, может быть, именно своими неимоверными трудностями были или казалось почти идеальными. Ибо чем труднее, острее складывались условия дипломатические, тем все больше, глубже, совершеннее нужно и необходимо было знать, — следовательно, ежедневно углублять свои знания, изучать окружение, в которое попал в силу обстоятельств и в котором вынужден был жить по крайней мере несколько лет. А материал — живая жизнь народа чужой страны, пусть и с определенными ограничениями, литература почти в неограниченном количестве были всегда, ежеминутно под рукою, использовались тщательно и целенаправленно. Теперь он имел право испытывать и испытывал себя как научного работника именно войной. Теперь война… Теперь вообще на первом плане одна лишь война, а все остальное постольку, поскольку оно касается войны. Только война и только победа. А вот уж тогда, когда закончится война, когда придет вожделенная победа… Вот тогда он, отвоевавшись, обязательно уже демобилизуется и возвратится к мирному труду, в науку. Тем более что и диссертация, его кандидатская диссертация, перед самым началом войны была уже, собственно, завершена и лишь ждала своего времени. И если уж забегать вперед, дождалась! Дождалась значительно раньше, чем думалось…