И он, Андрей, почувствовал это, понял ее. И высказал точно так же искренне и откровенно то, в чем не отваживался признаться даже самому себе.
— Как все странно складывается, — произнес он негромко и взволнованно и все же не забывая о «третьем лице». — А вот он, если уж быть до конца откровенным, чуть ли не радовался тому, что был таким… ну, как бы это сказать, сдержанным, почти по-детски чистым и робким. И что она, говоря ее же словами, не стала шевченковской Катериной и не испытала в жизни еще и такой обиды и огорчения. Что нет у него перед нею еще и такой вины…
— Вины… Обида… Чистота! — вдруг с болью бросила Ева. — Что все это перед настоящей любовью! Там, где настоящая, большая любовь, там и чистота! Вот то, что для меня ближе и понятнее всего, — военный госпиталь. Раны, кровь, муки, смерть… А что может быть чище, благороднее, честнее для человека, особенно врача, который в крови, муках борется за человеческую жизнь! Чувствуешь себя там, в тех условиях, стерильно, по-ангельски чистым! Потому что труд во имя человека и от большой любви к нему! А большая любовь святая, она очищает человека, его душу, сердце, чувства, мысли, поступки. И все оправдывает… Большая любовь всегда чистая. И война, если она вынужденная, если она против освенцимов и майданеков, тоже чистая и справедливая. Все, что идет от любви, благородно и оправданно! Большая любовь святая! Ведь недаром сказал кто-то, что любовь — это когда ничего не страшно и ничего не стыдно! Без любви нет и самой жизни!
Она произносила эти слова, будто заклиная, резко, страстно, почти сердито, сдавленным, хрипловатым голосом.
А он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, чувствуя, как от этих ее полных глубокой страсти слов у него по спине пробежали мурашки.
— Большая любовь, — сердито и горячо продолжала она, — даже в том случае, если она в твоей жизни была короткий миг, — счастье! Счастье, которое потом будет согревать человека своим теплом всю жизнь. И уже только поэтому жизнь твоя не прошла даром!
Ева умолкла. Резким, энергичным движением плеснула в свою рюмку рубиновой жидкости, отпила машинально глоток и, не глядя, отставила в сторону.
Андрей, только теперь почувствовав себя с ней свободно и непринужденно, так, будто они никогда и не расставались, воскликнул, не заметив, что снова перешел на «ты»:
— Хорошо! Чудесно! Согласен!.. Однако же… Если уж такая любовь, то как же ты прикажешь понять все то, что произошло потом?
— Что именно?
— Все это. Все, что произошло потом… Исчезновение и, главное, молчание, молчание! И упорное нежелание встретиться, когда была такая счастливая возможность!
— Ну! — запнулась и словно бы даже чуточку растерялась она, беззащитно улыбнувшись. — Так просто и понять… Как настоящую любовь…
И, не объясняя ничего конкретнее, взглянула на него быстрым веселым взглядом и неожиданно улыбнулась.
— А впрочем, времени у нас впереди еще довольно много. Да и пообедать уже не помешает. Мы, медики, в этом отношении народ пунктуальный.
Этими словами и улыбкой она напомнила ему ту, прежнюю, непостижимую в перемене своих настроений Еву. И он снова воздержался от выяснения каких-то глубинных причин ее молчания после внезапного и огорчительного исчезновения из Петриковки.
…За окнами вагона проплывали зелено-золотые корабельные сосны, темные густые еловые боры, меднолистые дубравы с могучими одинокими дубами на белых опушках, веселые березовые рощи. Начинались густые Брянские леса.
В Брянске они вышли из вагона, прогулялись вдоль засыпанного снегом перрона, потом, когда экспресс тронулся, пообедали в вагоне-ресторане и возвратились в свое купе. Продолжать прерванную тему Андрей первым не решился. Она же, казалось, просто забыла о ней или же делала вид, что забыла, хотя они и дальше тихо и неторопливо рассказывали друг другу о себе.
Все, о чем вспоминали, было для обоих и интересно, и волнующе, но, о чем бы ни говорили, Андрея так и не оставляло ощущение того, что все равно что-то самое важное, самое главное так и останется невысказанным, обойденным. Оно мучило своей невыясненностью и странной для него нерешительностью задать этот один-единственный вопрос. И это ставило его в более сложное положение, чем то, в котором была она. Ведь, в конце концов, ключ от того главного, что неожиданно сегодня, в этот новогодний зимний день, обрело такую же остроту, как и тогда, в ту далекую петриковскую весну, держала она, Ева. Все эти долгие годы он спрашивал себя: почему молчала? Почему так ни разу и не откликнулась?.. Этот вопрос занимал его независимо от настроения и времени, даже тогда, когда его внимание было заполнено чем-то совсем другим, далеким от Петриковки, от Евы и их любви. Особенно когда он бывал один среди чужих, незнакомых людей в самых многолюдных местах. Чаще всего, помнится ему, в музеях.