— Сейчас трудно сказать. Видимо, было уже поздно… ворошить старое. Да и вообще…
Ее замешательство придало Андрею еще больше смелости, и он решительно воспользовался этим:
— Неужели же она так плохо знала его и мало верила ему, что неожиданное горе, свалившееся на ее голову, трагическое совпадение, при котором она, ни в чем не повинная, все же испытала горечь и обиду, и хотя бы на миг допустила мысль о том, что она в чем-то якобы бросила тень и на него?
Спросил и сразу же почувствовал, что «обида» и «тень», да и вообще весь тон вопроса прозвучали неуместно.
У Евы сквозь естественную смуглость медленно проступил на щеках легкий румянец.
— Странно, — промолвила она тихо, — что он в самом деле так мало знал ее, что мог подумать и задать такой вопрос. Странно потому, что он был для нее образцом того, как нужно любить новую жизнь и верить в то, что новая жизнь всегда побеждает, несмотря ни на что. Это он убедил ее, что пословица «мертвое хватает живое» не аксиома, что есть на свете и другой, если так можно выразиться, обратный процесс, когда новое, живое спасает и ведет за собой, отрывая от старого и отмирающего мира все способное к новой жизни, все, что стремится и может жить. Он может теперь верить ей или не верить, но никого и никогда она в своих бывших злоключениях не обвиняла… Так уж она сложилась, ее личная жизнь. Она, Ева, очень любила и теперь любит своего несчастного отца, потому что был он человеком добрым, мягким и искренним. И вместе с тем всю свою более или менее сознательную жизнь органически не воспринимала религии, не любила церкви, по сути с самого детства, чуть ли не с первого школьного дня, горько переживала свою причастность к семье служителя культа и горько стыдилась этого. Воспринимала это как какое-то родимое пятно, как несчастье, которое все время тянулось за нею, преследуя и причиняя горе. Она возненавидела и религию, и церковь, тяжелым, неподвижным бревном лежащие поперек пути к новой жизни или, подобно чугунной гире, висящие на ее ногах… Она так горько завидовала и ему, Андрею, и всем детям вокруг! И так бы и не смогла никогда стать по-настоящему свободной и счастливой, если бы не отбросила это бревно со своего пути решительно, раз и навсегда. И ее до сих пор еще раздражает и бесит, когда некоторые наши люди, будучи равнодушными к религии, просто так, чтобы покичиться никчемной и глупой оригинальностью, играют с иконками, носят на шее крестики или каким-либо другим способом заигрывают с боженькой, не понимая, что они копаются в мертвечине. По правде говоря, она люто презирает таких людей…
Выслушав эту полную горечи исповедь, Андрей еще более неловко почувствовал себя, помолчал некоторое время и заговорил, обращаясь скорее к себе, чем к ней:
— Видимо, нет ничего удивительного в том, что именно она относится с такой нетерпимостью и к религии, и ко всему старому миру. Да и вообще… Есть, видимо, какая-то своя закономерность в том, что величайшими еретиками и атеистами часто становились если и не сами дети церкви, то по крайней мере их дети — выходцы из религиозных семей. Вот хотя бы Гус, Чернышевский, Добролюбов, Кибальчич, наконец. И образ Овода у Войнич потому и получился правдоподобным и привлекательным, что был выхвачен из жизни…
Сказал это и вдруг почувствовал, что именно с него, с его вопроса и ее ответа, натягивалась между ними пусть еще и очень тоненькая, но прочная ниточка и они снова почувствовали себя не чужими друг другу, начали снова понимать друг друга. Появилось нечто такое, что позволяло им быть между собой до конца откровенными и до конца понимать друг друга.
…Как-то само по себе, не заметив этого, они снова перешли на «ты». И обоим снова стало легче и свободнее. И он уже не боялся расспрашивать обо всем и о том самом главном, что долгие годы так тревожило и мучило его.
— Ну, а письмо, хотя бы одно мое письмо ты тогда получила? — спросил так просто и естественно, будто не сорок лет, а всего лишь недели или месяцы пролегли между их последней и сегодняшней встречей.
— Письмо? — Она взглянула чуточку искоса, долгим, изучающим взглядом. — Ну, а если бы и получила, так что?
— Ну… — на миг замялся он. — Ну как же! Если не получила — одно. А если получила, тогда другое. Тогда почему не ответила, не откликнулась?
— Почему? — все еще медлила она с ответом. — А если бы и ответила, откликнулась, так что?
— То есть как это что?!
— Бросил бы все, как говорят, печеное и вареное и прибежал бы? — пристально, придирчиво всматривалась она в него, и в ее глазах промелькнули давние, знакомые, почти веселые искорки.