— Прибежал не прибежал… Там уж было бы видно. Сейчас гадать уже трудно. Во всяком случае, не бросил бы на произвол судьбы, чем-нибудь бы да помог, посоветовал, забрал к себе, убедил…
— Прибежал… Убедил… В чем убедил? Думаешь, все было бы так просто?
— Сейчас, в эту минуту, уже не думаю. Для этого у меня было целых сорок лет… Сейчас хотел бы, если это возможно, уже не думать-гадать, а знать.
— Знать? — Искорки в ее глазах угасли, лицо нахмурилось, и она, понурившись, умолкла. Некоторое время сидела молчаливая, задумчивая. — Теперь и мне тоже трудно ответить на твой вопрос, — заговорила она чуточку погодя. — Тем более однозначно. Письма твои получила. Соседка передала… Не думай, что мне легко было читать их и молчать. Чего все это мне стоило… А ответить, откликнуться… боялась.
— Боялась? Кого? Неужели же меня?
— За тебя…
Уже тогда, когда Андрей проводил ее в Скальное, Ева твердо решила, что они больше не встретятся и в Петриковку она не вернется. Потому и было таким невыносимо тяжелым это прощание. А ее настроение невольно передавалось и Андрею, хотя он ни о чем тогда даже не догадывался.
Еще только выслушав перепуганного брата, она решила: Андрей не должен обо всем этом знать. И вообще об этом в Петриковке никто не должен знать. Следовательно, и ее нога, что бы там ни было, никогда больше не ступит на петриковскую землю. Таким был ее еще полудетский максимализм, решительный и бескомпромиссный. Никто и никогда!.. Он укрепился в ней еще тверже, когда она, прибыв в Подлесное, собственными глазами увидела, что там произошло. Что ж, как уж оно там ни обернется, как ни закончится, вытерпеть и пережить все должна лишь она одна. Никогда, ни при каких обстоятельствах, ни малейшее пятнышко, даже тень того, что падало на ее семью, никогда не упадет на Андрея. Никто, никогда, пусть хотя бы стороной, хотя бы намеком, не должен даже догадываться о том, что он имеет к ней, а значит, и ко всем тем страшным событиям, хоть какое-то, хоть самое отдаленное отношение. Значит, и сам он тоже не должен ничего знать. Надо исчезнуть, раствориться в широком мире, сойти с его пути, пожертвовать своим счастьем, но ничем не повредить любимому человеку.
Более всего Ева боялась и переживала за него, Андрея. Но каким же сложным, запутанным, непростым было это чувство! И в помыслах не имея того, что кто-то напишет рассказ, подобный недавно прочитанному «Счастью», Ева уже тогда подсознательно больше всего боялась, чтобы не уподобиться чему-то похожему на «героя» того злополучного рассказа. Страшно было от одной только мысли о той, как бы он подумал о ней, если бы узнал, что она скрыла от любимого, дорогого ей человека свое какое ни есть прошлое! И был страх за него — как бы это не повредило ему в комсомоле, на работе, в учебе, не сломало бы ему крыльев в самом начале его стремительного взлета. Ведь жизнь в те годы была сложной, суровой и бескомпромиссной. Для него, именно для него, такого чистого, умного и искреннего, настоящего комсомольца, это было бы страшной трагедией. Да и не только это. Ведь, узнав о ее горе, Андрей из любви или просто из сожаления к ней мог потерять голову, в чем-то изменить собственным убеждениям и совершить что-то непоправимое. И поступок тот мог поставить его в положение сложное, возможно, безвыходное и, что хуже всего, жалкое. А увидеть его жалким ей было бы просто невыносимо. К тому же если бы он не то что изменил, а лишь отступил в чем-то от своих убеждений, тогда… тогда он и для нее был бы уже не он. Тогда бы она его просто… нет, не разлюбила бы, а начала бы жалеть, следовательно, чем-то и унижать, почти презирать. Он бы, хотела бы она того или нет, превратился в ее глазах в человека, изменившего своему прошлому, настоящему и будущему. Пусть даже ради самой горячей любви, пусть даже ради нее! Да, кроме того, она просто не смогла бы разорваться между ними двумя, между любовью и долгом, между Андреем и отцом, не говоря уже о брате. Ведь отца она любила так же глубоко и преданно. И теперь, в несчастье, отца, ни в чем не повинного, но и виноватого уже тем, что так сложилась его судьба, любила еще глубже, еще крепче. И не бросит его нигде, никогда, ни за что… И не бросила. Несмотря на все уговоры. Бывают такие обстоятельства, когда каждый должен сам пройти тот путь, который выпал ему, сам до конца нести свое бремя. Она и решила: идти своей дорогой, навсегда сойти с пути Андрея.
— Возможно, поступила по-юношески жестоко, но, однажды приняв решение, пережив, переболев и приглушив жар любви, переборов сожаление, мучительные колебания, все же удержалась на той высоте и… не ответила, не откликнулась. И на протяжении многих лет несла эту ношу, мучилась, но так ни разу и не раскаялась. А потом узнала, где ты и что с тобой… А время потихоньку приглушало давнюю печаль, и я с горечью, но и с гордостью вспоминая нашу юность, уверяла себя: да, я правильно поступила. И сознание правильности поступка поддерживало меня в жизни, утешало в самые трудные минуты колебаний, сомнений и одиночества… Одним словом… Мне дороги любви моей мученья, пускай умру, — но пусть умру любя…