«Дед! Дед! А что ты мне везешь от бабушки Катерины?!»
«Везу, доченька! Конечно, везу!» — улыбается своим мыслям-видениям Андрей Семенович. И с какой-то неожиданной веселой дерзостью уже к самому себе: «Только, внучка, это еще не обязательно старость… Скорее новый бодрящий импульс, удваивающий энергию, силу и вкус к жизни!»
Впереди, из синего уже предвечернего марева, навстречу им величественно и торжественно белой громадой университета, звездными шпилями высотных зданий, густыми россыпями радужных огней поднимается Москва. Отражая от широких окон тысячи ослепительных, мерцающих солнечных дисков, заслоняя весь дальний горизонт, тянутся в сторону Поклонной горы бесконечные кварталы новостроек.
Москва… Все отчетливее, все громче откликаются на это слово колеса. Знакомо погромыхивая, четко отбивают ритм строки, вынырнувшей из глубин памяти несколько дней назад, неотступно преследовавшей его до самой Терногородки, в Терногородке начисто выветрившейся… А теперь вот снова: «Додому, додому, до тихого дому…»
Машинально повторив эти слова, Андрей Семенович вдруг неожиданно легко и ясно вспоминает целую строфу: «Додому, додому — не отчого, выходит, а тихого дому, де вчилися ми голоси підіймати, де мріє про нас у ночах невідомих стара, умируща, підтоптана мати…» А строфа эта легко возрождает в памяти и тот день, когда он, возвращаясь зимой тридцать второго из санатория в Москву, купил на перроне Киевского вокзала литературный украинский журнал; и это стихотворение, которое, оказывается, имело название «Скорая помощь», и имя автора; и то состояние острой стократно усиленной тем стихотворением печали и тревоги, которой он был охвачен тогда, вспоминая свою одинокую маму, с которой не виделся уже почти целый год…
Вспомнился лишь теперь, откликнулся из далекой дали, встревожив душу, взбунтовав и смешав в памяти и те далекие годы, и тот несколько дней назад прочитанный рассказ «Счастье» с его жалким «героем», который в самом деле «очутился в сумрачном лесу», явно же утратив «правый путь во тьме долины» или и вообще не имея его; и это путешествие в свою молодость, в родные края, и особенно эта неожиданная встреча с Евой, и еще… внезапное чувство тревоги, которое неожиданно возникло уже здесь, в самом конце путешествия, — тревоги, вызванной последней неотвратимой минутой — минутой, когда экспресс наконец остановится… они выйдут из вагона на перрон вокзала, и… что же тогда?.. Что дальше?.. Неужели она, эта минута, станет последней?.. И почему — последней?..
А может, наоборот, первой?.. И как же это он не подумал об этом раньше?.. Растерялся, не собрался с мыслями?.. Нет, в самом деле… Что внесет эта встреча в его, в ее жизнь, что изменит в этой жизни теперь, когда не было у него ни времени, ни сил даже подумать об этом. Однако знал, вернее чувствовал, был убежден внутренне, глубоко и твердо: в ту минуту, когда они выйдут на перрон, они уже не скажут, не смогут сказать друг другу «прощай».
Не смогут хотя бы потому, что встреча эта, как почувствовал это он, Андрей Семенович, откликнулась в их душах чем-то подобным животворной грозовой разрядке в природе в конце, знойного летнего дня. Не смогут, потому что… хотя и не вернешь те далекие молодые годы, но… все равно, были же у них эти молодые годы! Были и есть! И уже никто и никогда не сможет отнять у них этого. Потому что ни он, Андрей, и, наверное же, и она, Ева, теперь уже просто не смогут затеряться, исчезнуть бесследно друг для друга в потоке жизни, что бы там ни было! Ведь, как ни думай, ни гадай, не просто же, не случайно, не напрасно так щедро одарила их жизнь этой встречей…
Под звонкую песню тяжелых колес, стремительно и неотвратимо сокращал и сокращал километры громыхающий экспресс.
Гремели, проносясь мимо, сверкая и слепя освещенными окнами, встречные поезда; взрывались огненными ракетами красные сигнальные огни; радужным сиянием, звездным рубиновым дождем вздымалась навстречу им вечерняя Москва…
1976—1982