Но вот наконец война закончилась. И та великая, далекая от его местопребывания, страшная и долгая, на Западе, и эта другая, шедшая здесь, на его глазах, на Востоке, короткая, стремительная, почти молниеносная. Закончилась, но… не для него, Андрея Семеновича Лысогора. Как-то уж так все сложилось, что для него она только теперь начиналась. И азарт ее не только не угасал, а, казалось, разгорался, еще сильнее. И именно тогда, уже после войны, в годы которой он защитил диссертацию на звание доктора синологии, уже в мирное время, дипломатическая служба по-настоящему оттеснила науку. Он рос в рангах и должностях, перемещался из страны в страну. Был с головой завален тяжелой повседневной работой. Теперь о «демобилизации» невозможно было не только вести речь, но даже думать…
Так оно у него и шло. Так и «раздваивался» десятки лет, почти не ведая, что такое отдых, по-настоящему свободная минута, иногда в течение многих месяцев выделяя на сон всего лишь четыре-пять часов в сутки. Борьба между службой и наукой шла непрерывно с переменным успехом. А научные материалы, замыслы, мысли, увлечения, планы тем временем незаметно, как-то словно бы сами по себе, все накапливались, накапливались, пока на каком-то определенном этапе он не ощутил, что так в этом огромном материале и захлебнется, будто от недостатка воздуха. И утешала его и поддерживала лишь мысль о том, что не бывало еще на свете войн, которые никогда не заканчиваются, и таких военных — генералов, маршалов, наполеонов, — которые в течение всей своей жизни без перерыва и отдыха только то и делали бы, что воевали. Следовательно, когда-нибудь все-таки отвоюется и он. Отвоюется наконец, каким-то образом демобилизуется и возвратится на Родину, домой. И тогда уже в науку! С головой — в науку!
И вот оно — то, о чем так долго мечтал! — наконец осуществилось! Демобилизовался! Демобилизовался и возвратился домой! Теперь уже все!.. Ясно, просто, понятно: за работу! В науку! Немедленно! Не теряя ни одной минуты! Скорее, пока есть силы, есть энергия, реализовать все, что годами обдумывалось, взвешивалось, планировалось. Ясно, понятно, просто…
А вот, выходит, не так-то уж и просто. Оказывается, что и здесь, в отчем доме, ждет его не только тихий кабинет ученого, что и здесь кое-что не совсем такое, каким представлялось на расстоянии, а значительно более сложное. И кроме символического кабинета, будто специально ожидая его возвращения, сразу обрушились на голову Андрея десятки неожиданных предложений, проблем, бо́льших и меньших — общественных, государственных, партийных — обязанностей; трудностей, о которых он там, на своей зарубежной передовой, и представления не имел; совершенно неизвестных, родившихся в его отсутствие обстоятельств, которые просто так, с первого налета, не раскусишь, характеров, изменений, настроений и… неких веяний. К тому же со всех сторон будто сами собою начали надвигаться уже не научные, а опять-таки руководящие кабинеты, кафедры, редакторские, профессорские кресла. А каждый новый номер изрядного количества журналов, ко многим из которых там, за границей, даже руки не дотягивались, открывал перед ним какие-то новые нюансы старых проблем, не до конца понятные настроения несли новые, совсем уже незнакомые имена, вообще много нового, иногда захватывающе радостного, а иногда не до конца понятного, чем-то словно бы даже тревожного, а то — случалось — с его точки зрения, чем-то даже опасного. От всего этого иногда возникало такое ощущение, что где-то что-то он словно бы и прозевал, в чем-то даже отстал. Случалось, что чего-то непривычного он не мог до конца понять и объяснить самому себе, это беспокоило, тревожило.