Что-то казалось не таким либо не так воспринималось, как тогда, в годы его комсомольской юности. Конечно же он понимал и ощущал естественность и закономерность многих, в том числе идеологических и психологических, процессов, которые складывались здесь без него на протяжении десятилетий, и все же, все же… В чем-то неожиданно для себя он вынужден был сомневаться, что-то его, как говорят, задевало за живое и, нечего греха таить, настораживало. Хотя так до конца не мог осознать ни природы этой своей настороженности, ни ее причин. Все это еще было в движении, в одних ощущениях. К тому же непроизвольных, ясно не зафиксированных, быстропроходящих. И чтобы уловить, понять их смысл, нужно было пожить, присмотреться, потолкаться среди людей, многое прочесть.
И, возможно, так бы оно и было, если бы не попал ему под руку журнал в коричневато-зеленой обложке, а в нем этот нечаянно прочитанный рассказ.
Именно он, только что с нарастающим интересом прочитанный рассказ, вдруг словно бы выкристаллизовал и объяснил то, что до этого вечера лишь ощущалось, оставаясь непонятным и неосознанным.
«Счастье». Так назвал этот рассказ совсем незнакомый Андрею автор. И речь в нем шла в самом деле об обыкновенном, личном, доступном каждому или почти каждому человеку земном, человеческом счастье. В раздумьях об этом обыкновенном и вместе с тем необыкновенном человеческом счастье коротает темную, дождливую осеннюю ночь в колхозной мельнице хилый, преждевременно состарившийся человек, сельский мельник в истертых юфтевых опорках, темном, протертом на локтях ватнике и облезлой заячьей шапке. Холодно и неуютно в дырявой, насквозь продуваемой резкими сквозняками мельнице. Глухо погромыхивают колеса, приглушенно, грустновато хлюпает стиснутая в лотках вода. Однообразно, грустновато-умиротворенно, успокоенные временем, над всеми скупыми радостями и щедрыми невзгодами прошедшей уже жизни медленно текут мысли-видения мельника. Мысли пожилого, мятого-перемятого нелегкой жизнью, тяжелыми годами, которых немало выпало на его веку, и ужасной войною человека. Проплыла незаметно жизнь, и уже не на что надеяться впереди. Холодно и неуютно в опустевшей мельнице. И ничто особенно радостное не ждет его дома: поблекшее фото погибшего на войне сына, нелюбимая, преждевременно состарившаяся, постоянно чем-то недовольная, обозленная на весь мир жена, вдова-невестка и какой-то не пригодный ни к работе, ни к учебе подросток-внук…
Шумит, бурлит в лотках вода, хлещет в непроглядной темени надоедливый, бесконечный дождь, глухо погромыхивают колеса. И уже ничто не светит ему впереди. Но… ничего, что согрело бы душу воспоминанием о прошедшем счастье, не светит и позади, в прошлом. Потому что и там, в прошлом, оно лишь чуть-чуть, слабенько, сверкнуло, лишь слегка похоже было на счастье… Да так и угасло, не вспыхнув ярким пламенем. И кто бы сейчас, глядя на старого мельника, мог себе представить живого, веселого комсомольца, активиста, колхозного организатора и, возможно, лучшего в районе исполнителя комических ролей в сельском драмкружке! Ни малейшего следа от всего этого не осталось… Да и то сказать… эге-гей!.. когда все это было! Он и сам уже едва ли помнит все. А если и вспомнится иной раз, то и сам уже не знает, было все это на самом деле или только мерещится, как во сне! Так же, как и первая колхозная весна, как чернявая, с ямочками на пухлых розовых щечках, пышнокосая, вся какая-то пушистая, будто цыпленочек, щебетливая Оксанка, с которой они так страстно, так бурно и так недолго, трагически недолго любили друг друга!.. Любили друг друга и уже собирались пожениться для вечного, на всю жизнь, счастья. Пожениться, несмотря на то что он сирота, вдовий сын, голодранец, к тому же еще и сорвиголова-безбожник, чуть ли не разбойник, который помогает раскулачивать хороших людей, «культурных хозяев». Это с точки зрения Оксаниного отца, человека хозяйственного и богомольного, хозяина, который всю жизнь за этими «культурными» старался тянуться… да что там отец, кто бы его стал слушать, если бы была их обоюдная воля и согласие! Так нет же. На все соглашалась Оксанка! Бедность — пускай себе бедность! Пускай даже скитания. Все что угодно. В одном только не могла, не отважилась пренебречь ни отцовской, ни материнской, ни своей, наконец, волей — не могла, не смела, не хотела выходить замуж без попа, без венца церковного. И уперлась на этом решительно, до конца. А он, комсомолец, активист и безбожник, мог ли он плюнуть себе в лицо, предать самое святое и важное тогда для себя, порвать с самим собою и пойти в церковь, к попу?! Да ни за что на свете!.. И вот так они помучили-потерзали друг друга и разошлись. Навеки, на всю жизнь. И виделись с тех пор всего лишь несколько раз. Да и то издали. Хотя и осталась она в его сердце незаживающей раной, вечной болью, на всю жизнь.