Вспоминал о ней и сейчас, в эту промозглую осеннюю ночь, в холодной колхозной мельнице, думал о ней как раз в ту минуту, когда из темени и ненастья вломился в дверь с тяжелыми мешками сосед, однолеток Авксентий, и, подтягивая их поближе к жерновам, сказал:
— Слыхал, Степан? Оксана Баланчукова умерла. Только что в гробу из больницы привезли…
Эти слова поразили состарившегося и, казалось, уже окончательно очерствевшего ко всему на свете мельника в самое сердце. Будто вспышкой молнии на миг озарились в душе самые глубокие, самые сокровенные уголки, пробудили, вызвали такую жгучую, такую по-молодому острую и невыносимую боль, такое страшное своей непоправимостью ощущение запоздалого на десятки лет раскаяния, боли, отчаяния и какого-то не по-человечески панического страха, что он и сам минуту назад, кажется, не поверил бы, что все это жило в нем, так глубоко затаившись, и теперь вот неожиданно прорвалось, такое свежее, острое и невыносимо жгучее!..
Стало быть, до этой минуты, до ее, Оксаниной, смерти, он все еще чего-то ждал, на что-то надеялся, пускай и неосознанно, однако же лелеял живые, горячие надежды на что-то призрачное, на что-то неосуществимое. Стало быть, оно жило в нем и с ним все это время, все эти долгие годы?! И вот… только теперь, когда, казалось, на дне души оставался один лишь холодный пепел, она умерла! И это внезапное, будто вспышка молнии, осознание ударило в сердце живой, невыносимой болью, ослепило этой болью и ужаснуло до отчаяния, до умопомрачения, до безумия. Все! Теперь уже все! До конца и по-настоящему, навсегда! С ним, с его счастьем и его жизнью!.. Конец! И больше уже ничего не будет. Никогда и нигде… Никогда!.. И с этим страшным словом вспыхнул в его душе неудержимый, неутолимый, лютый, слепой и панический бунт. И чем безнадежнее он был, тем яростнее и беспощаднее. Против всех и вся, против самого себя! И теперь тот час и та минута, когда он не подчинился ей и не пошел к попу, не пошел под церковный венец, навсегда стал для него проклятым часом. Они, этот час и эта минута, погубили всю его жизнь! Навеки похоронили его самое большое счастье! За что? Зачем? Во имя чего?.. А что бы изменилось, если бы он пошел? Что бы непоправимое случилось? Кому и чем бы оно помешало?.. И кому теперь и зачем это страшное, это безнадежно запоздалое, ненужное и все же неизбежное, как сама судьба, горькое раскаяние?! Этот бунт, эта душевная страшная паника, которая уже ничего не исправит и не вернет! Ничего не вернет, потому что он сам, сам, собственными руками, по собственной глупой воле, отдал, выпустил из рук… да что там выпустил — убил свое счастье! Единственное, которое только может иметь человек в своей короткой жизни… А зачем? Кому нужна была его бравада? Зачем или за что уничтожил, погубил, убил свое и ее счастье, погубил целую жизнь? Ни за что!
И было в этом его «ни за что!» столько отчаяния, боли, безнадежности, что и самого «невозмутимого» дипломата Андрея Семеновича Лысогора на какой-то миг пронзили острая боль и сожаление к этому рано состарившемуся и жалкому в своем великом горе, отчаянии и душевной панике человеку. Сожаление и… сначала подсознательное, какое-то глубинное, а потом все яснее и яснее осознаваемое внутреннее сопротивление, досада, протест. Протест, внутреннее сопротивление, которое все глубже осознавалось и уже адресовалось не только этому жалкому и растерянному человеку, мельнику из рассказа, а скорее тому, кто этот рассказ печатал и прежде всего писал. Прежде всего тому, кто написал этот в конечном счете правдивый в своей жизненной основе рассказ, закончив его таким жутко-беспросветным, почти нечеловеческим криком страшной безнадежности, душевной пустоты, каким-то утробно звериным криком, который, хочешь не хочешь, возвращался желчным плевком в прошлое, на всю жизнь этого старика мельника, на все то, что было когда-то для него самым важным и, собственно, самым святым: задним числом осудив человека за то, что в свое время он так и не отважился, не захотел бросить в костер своего личного счастья что-то неизмеримо большее, важное, святое, не отважился пожертвовать тем новым и неповторимым, чего добивались в течение столетий, что завоевывали в крови и муках людские поколения!