В окошке дома, к которому подошел, всколыхнулась белая занавеска, я заметил это.
Навстречу вышла пожилая женщина. Она была дородна, большие руки обнажены по локоть, а поверх синего платья в мелкий белый горошек была накинута овчинная куртка.
— Чего надо? — как будто безразличным голосом спросила она.
— Вот ходил к реке, — сказал я как можно добродушней. — Ходил, бродил, теперь есть очень хочется.
Она не улыбнулась, но лицо ее потеплело. Из сенника вывалился парень в ватнике, в срезанных валенках.
— Бабуляша… — проговорил он, зевая во весь рот.
Лицо женщины не переменилось.
— Так что же, вот с Павликом, с внуком, — сказала она, — испейте молока, пока еще не охолодилось. Ступайте в дом.
Она пошла, не оглядываясь и не обратив внимания на внука, к сараю.
— Что, особой ласки не было замечено? — обратился подходивший ко мне парень. — Но это так, с виду, с первого, что ли, взгляда. Вообще-то, конечно, женщина суровая, с принципами, но ничего, ладить можно; я, например, за ней, как за каменной стеной — твердо, надежно… Да что же, давайте и познакомимся. Вижу, москвич либо из Ленинграда, так ли? Я, как вы слышали, Павлик, Павел Сергеевич, студент, — он театрально протянул руку.
Мы познакомились. Поговорили на московские, общие темы. Он вел оживленный разговор, как я заметил сразу, играя кого-то, какую-то роль.
— Так что же, пошли молоко пить, Василий Иванович, раз угощают. Кстати, запомните, бабушку нашу, Екатерину Египетскую, Екатериной Евгеньевной звать и еще запомните, она любит величаться… Здесь, конечно, глушь, глубинка, но места хорошие, я бы сказал, уникальные… Вас, пожалуй, вся деревня видела, как вы там плескались. Кушайте, молочко с хлебушком, да вот и яйца, а Екатерина Евгеньевна вскорости придет.
Павел все говорил и говорил непрестанно. Потом глянул в окошко:
— Вон мой дядька в школу пошел, а в руках бидончик с молоком, о здоровье своем беспокоится… Хитер, всех в школе прижал, хотя и не начальник, но знает струны, знает лад, политик, да и только, а всего лишь преподает, надо же сказать, черчение с математикой. Но уж как прочертит, так тому и быть. Жена его — хорошая была девушка, пока за него не вышла, а сейчас все мрачнеет да мрачнеет. Ее выбрали в сельсовет; пост невелик, но власть, ответственность, прочее и прочее. Однако не нам судить их, это я так, к слову заговорил, показался мне он в окне — вот я и вспомнил, как будто на каком восточном базаре.
Я кивнул невесело, понимая и давая понять, что оцениваю его характеристики, и стал расспрашивать о деревенских жителях, подбираясь к ней, к той, что показала мне путь, приютила в клубе, чтобы он ее упомянул. Спрашивал, где тут присмотреть дом, может, купить, может, остановиться. А он говорил уже о каких-то Аннах: «Мы вот пойдем чуть погодя к ним, к Аннам, многое узнаешь, многое поймешь из нашей жизни». И еще о Марии. И к ней он собирался меня сводить.
— Ты как будто бы пришел именно ко мне, — говорил он уже на «ты», но выражаясь витиевато. — Нежданно-негаданно, чтобы меня отсюда поднять, из спячки моих каникул. А то я и забыл… За это одно я должен тебе быть признательным. Тем более ты дом собираешься присмотреть! Кто же тебе еще поможет, кто направит тебя? Только один Павел и может направить и дать движение. А не просто это, ох как не просто, мудреное это дело — поиски, я уж не говорю покупка, тут, можно сказать, целую жизнь будешь примериваться, как вот небезызвестный господин Чичиков: все ездил да ездил, а чем кончилось? Я ведь не в пример ставлю характер, ты не обижайся, хотя и обижаться тут не на что… Ну ладно, куда-то меня занесло на обочину. Вот к чему говорю. Я могу и самого Николая Васильевича упомянуть, где-то он тут, в наших краях, собирал сведения и прочее, да и сам, кажется, хотел пристанище найти, а не получилось, не вышло. В Италии писал свои «Души»… Вот что значит, ты приехал, — вдруг перешел он на прежний тон, продолжая философствовать о моем приезде, — приехал, и я воспарил. Да, не спросил, где ты ночь-то провел?
— В клубе, — ответил я, чтоб уж покончить, да и сразу у меня это вырвалось. — Тут непростая история…
Но Павел меня перебил:
— Да что ж ты молчал, то-то скрытник?! Что молчал? Елена кому угодно голову замутит! За ней это водится — романтичность некоторая в характере, что ли, или как это там у вас называется… А у нас ее колдуньей окрестили. Ей потом расхлебывать придется, все шишки на нее, как всегда, повалятся… Ну, скрытник, а мы-то тут прохлаждаемся… Да что ж теперь делать! Пожалуй, делу не поможешь, но, может быть, так-то и лучше, неожиданно… — Лицо его исказилось, что-то лихорадочное появилось на нем.